Но сегодня самоуверенность и непринужденность их покинули. Их жесты суетливы, а взгляды потерянны. Они бьются за единственный телефонный аппарат и злятся на телефонистку, будто это она виновата в бесконечных задержках международных звонков. Когда связь внезапно прерывается, ей грубят, чтобы тут же просить прощения и всхлипывать, прижимая помятую щеку к онемевшей трубке. Изменение разительно и печально. Будто видишь их внезапно обнаженными.

Директор отеля трепещет. Он боится, что вот-вот в двери вломится полиция. Его физиономия с жидкими клочками волос посерела. Он силится объяснить постояльцам, что в Испании любое собрание людей в количестве больше двух человек может рассматриваться как нарушение общественного порядка — тем более такая кутерьма. Как высшая власть в этом учреждении, он отвечает за поддержание порядка. Чтоб подкрепить свои слова соответствующей позой, он протискивается в центр кружка и, потрясая толстыми, как свинцом налитыми, ручками в перстнях, повторяет, чтоб они успокоились, что никаких новых известий нет, что надо вооружиться терпением и разойтись по своим номерам и что, если появятся какие-нибудь новости, им сообщат. Но никто не отходит от телефона, который время от времени внушает фантастические надежды на то, что некие воинские части грозят захватчику с флангов или что они отступили, чтоб перегруппироваться и сжаться в единый мощный кулак. И тут же надежды развеиваются.

Через огромные стеклянные двери, отделяющие вестибюль от террасы, можно различить группу немецких офицеров и агентов, расплывчатых на фоне сияния бухты, которые смотрят сюда, внутрь. Сквозь влагу, осевшую на цветном стекле, они видятся как в ирреальном тумане. Но все же узнается наглый и проницательный взгляд Пауля Винтера, прорезающий стекло, как ножом, и вызывающий по эту сторону судорогу ужаса.

Звездочет проходит между этими подавленными людьми, которые совсем недавно срочно избавились от своей собственности, оставили свой дом, друзей, страну, вынуждены были во время тягостного пути до Кадиса отказаться от привычек и традиций, составлявших часть их индивидуальности. Война очень быстро продемонстрировала им, что индивидуальность — это нечто очень хрупкое и потерять ее гораздо легче, чем жизнь. И сейчас они готовы уже сдать панике и отчаянию свои последние позиции. Если новости подтвердятся, если и правда англо-французская армия разбита… Никто не хочет верить в это.

И пересекая дверной проем, Звездочет чувствует, что одновременно видит как бы две реальности, находящиеся по разные стороны стекла. Реальность, в которую он вступает, — это как бы пленка с позитивом, а негатив ее остался по ту сторону порога. Немцы пьют, и за их красиво прорисованными силуэтами в прекрасно сшитых мундирах сверкает огромная бухта. Их окружает рой проституток. В дальнем углу, одинокая как никогда, женщина с персиковыми волосами вяло потягивает пенистый холодный «порто-флип».

Судя по количеству пустых бутылок, заполоняющих их столы, немцы пьют без числа и счета. Такое впечатление, что они почитают своим долгом праздновать нечто, что еще вилами по воде писано, и эта неуверенность и недостоверность заставляет их пить еще более судорожно. Время от времени к столу подходит унтер-офицер, становится в стойку «смирно» и докладывает новости, пойманные приемником — он установлен в одном из номеров «Атлантики». Оркестранты, очень бледные, вскидываются при каждом новом выстреле шампанских пробок и продолжают пиликать без всякой охоты, со взглядами, теряющимися в морской дали, которую заходящее солнце зажгло огненным светом.

Пока Звездочет устраивается на своем месте, Фридрих наблюдает за ним в узкую щель между фраками музыкантов. Лицо Фридриха бросается в глаза на фоне однообразных лиц маэстро. Брови его сведены, веки покраснели, крылья носа раздуваются от еле сдерживаемого волнения, и этот трепет почти превращается в музыкальную ноту при каждом движении смычка. Звездочет понимает вдруг, насколько трудно, вероятно, исполнителю выразить собственные эмоции, когда он должен следовать чужой и безразличной к его переживаниям партитуре.

Музыканты не перестают строить догадки насчет происходящих событий. Исподтишка они шпионят за немцами и умоляют ближайших к их столику коллег подслушать какую-нибудь свежую новость. Оркестр звучит странно, неприкаянно, печально. Ритмы, каденции, аккорды, вариации без оттенков объединены одной общей тревогой, от которой Звездочета пробирает дрожь. Как следовать за ними, как влиться со своей гитарой в этот патетический гул? Немцы непрестанно требуют чего-нибудь веселого и начинают хором петь громовые военные марши. Звездочет в душе благодарит небо за то, что ему помогает Фалья, его Фалья, спокойно сидящий внутри гитары и шевелящий его пальцы на струнах, так же как легкий вечерний бриз шевелит листья пальм на террасе «Атлантики».

Но Фалья печально ждет хоть минуты тишины, которая вдохновила бы его на новый пассаж, а немцы не перестают галдеть. Первая виолончель, сидящий к ним всего ближе, отстраняет свой инструмент, вытирает с лица пот и вытягивает шею, напрягая слух, чтоб услышать, о чем докладывает унтер-офицер. Потом он меняется в лице, и его тоненькие губы обрушиваются на ближайших коллег.

— Что он говорит? — не слышат дальние.

— Что все пропало.

— Как? Не смогли перегруппироваться?

Объяснение добирается в дальний конец оркестра:

— Англичане бегут в беспорядке к Дюнкерку, а французская армия практически рассеяна.

Перешептывания подтверждают версию, которая была наименее вероятной — потому только, что никто не хотел в нее верить: немцы продвигаются без сопротивления к Парижу.

— Если всякое сопротивление прекращено, — взволнованно говорит тромбон, — то через несколько часов Франция будет в руках немцев, и Пиренеи им не преграда, если они пойдут на юг. Они захотят контролировать пролив и отберут Гибралтар у англичан. Кадис уже не надежное место.

Так оно и есть. Все это чувствуют, слыша повелительную интонацию Пауля Винтера, который вырос перед оркестром и требует, чтоб они замолчали и исполнили одну из этих вибрирующих песен, которые Звездочет не переносит.

— Мы победили! — добавляет Винтер, оборачиваясь к своим.

Музыканты посматривают в сторону женщины с персиковыми волосами, и по ее радужным прячущимся глазам они догадываются, что и она так думает, и причисляет себя к побежденным, и единственное, что может сделать, — напиться. С видом сомнамбулы она просит еще рюмку, без чувства и без удовольствия.

Немцы танцуют под эту песню, звучащую как реквием, прижимаясь к проституткам, чья кожа белеет в широких декольте под ручищами триумфаторов. Почти бессознательно они напирают на столик, за которым сидит женщина с персиковыми волосами, и когда кружатся рядом, тяжелые полы мундира смахивают легкую чайную салфетку и задевают прекрасную гордую розу в стройной стеклянной вазе. Женщина с персиковыми волосами вынуждена оберегать свой «порто-флип» от этих покушений, сопровождающихся возбужденными провокационными фразами и скабрезными жестами, которые в конце концов сводятся к лапанью услужливых и покорных тел проституток.

В действительности они ищут и преследуют ее. Их глаза ощупывают ее как еще одну проститутку, ей прикидывают цену, как военной добыче. Они заканчивают тем, что обступают со всех сторон ее столик и хрипнут от натуги, распевая мощный гимн, вызывающий судороги.

Звездочет уныло ударяет по струнам. Он хотел бы помочь ей освободиться от осады единственным способом, который знает, — с помощью музыки. Но какая мелодия может пробуравить эти массивные спины, окружившие ее стеной, эти могучие плечи, вздымающиеся, когда они чокаются за победу, эти гипнотические гимны, приобретающие в их устах железную грубость, которую его товарищи по оркестру не в силах отполировать своими безутешными инструментами!

Ни Фалья, ни он не знают, что играть. Маэстро наглухо укрылся в глубине гитары. Бедняга: одетый в свой черный шерстяной костюм, он, кажется, спит наяву; его голубые глаза абсолютно пусты, мир, на который они смотрят, — вне его понимания. Звездочет глубоко подавлен. Он пробует что-то играть, однако ноты гибнут в неистовстве криков, славящих Гитлера и возвещающих наступление нового мирового порядка.