Не успев коснуться простыни, Звездочет начинает видеть сон — ему снится, что город его испепеляет война. Утром Дон врывается к нему в спальню с латунными похмельными глазами, отполированными боевым задором, удивительным в столь ранний час.

— Подъем! — командует она, стягивая с него простыни. — Едем предотвращать штурм.

Он встает, полный сомнений, одурманенный сном, в котором речь шла под конец о том, что будет после смерти, а развязку он не может вспомнить.

— Почему так рано? — протестует он, суя руки под струю воды.

Она, заглядывая из-за его спины в зеркало, подправляет себе губы красной помадой.

— Без твоего отца ночи для меня невыносимы.

Она оставила автомобиль у подъезда, и мальчишки из квартала, толкаясь и переругиваясь, исследуют «паккард-36». Звездочет наспех забрасывает в чемодан пяток вещей.

— Война не может ждать, — поучает Дон.

Тронувшийся автомобиль испещрен скабрезными надписями. Он коброй вьется в лабиринте кадисских улочек, еще темных. Солнце едва лизнуло блестящие купола сторожевых башен и потекло по итальянскому мрамору высоких галерей, а внизу, у тяжелых деревянных дверей, еще клубятся сумерки. Море дает о себе знать лишь мерными вздохами — пока они не выезжают на площадь Сан-Хуан-де-Дьос. С серьезной сдержанностью наблюдает Звездочет за музыкантами своего оркестра, связанными по рукам и ногам тяжелыми инструментами и совершенно потерянными среди толпы, штурмующей автобус кофейного цвета с блестящими никелированными бордюрчиками.

Фридриху уже удалось занять место. Его смутный далекий профиль, полный невыразимой печали, выдающей одинокую и самоуглубленную душу, маячит за треснувшим стеклом, по которому разбежалась отвратительная паутина.

Они проезжают мимо, и, когда пересекают Ворота-на-Сушу, воздух становится более свежим. Звездочет наблюдает, как взгляд красноватых, подобно голубиным, глаз Дон преодолевает слой пыли на грязном лобовом стекле «паккарда», как он проникает сквозь легкий туман, окутывающий квартал Сан-Северьяно и густонаселенное предместье Сан-Хосе. Именно сейчас, когда начинается это путешествие, Звездочет в первый раз сравнивает лицо Фридриха, полускрытое за тревожной паутиной треснувшего стекла, с живыми и решительными чертами лица женщины рядом с ним, ведущей машину. Робкое, серебрящееся солнце освещает второе водохранилище, а по другую сторону дороги, на берегу моря, темный пляж Виктории и силуэты летних шале едва начинают голубеть.

Она больше не произносит ни слова. Кадис заканчивается замком Ущелья, чьи бастионы господствуют над единственной дорогой, выводящей из города. У подножия его охровых каменных стен, увитых плющом, они проходят первый контроль. Между султанами агав и лопастями опунций стоит длинная очередь крестьян, молча и покорно ожидающих, пока жандармы обыщут их поклажу и разрешат им войти в Кадис. Один жандарм, только что погружавший руки по локоть в корзину с оливками, заляпал им пропуска.

Перешеек, который соединяет город, крепко объятый океаном, с континентом, тянется между морскими волнами, остервенело бьющимися о пустынный пляж, и спокойными водами бухты. На нем хватает места лишь для шоссе и железнодорожного полотна. Утро уже начинает наливаться всепроникающим светом, вдоль дороги на телеграфных столбах плещутся нацистские флаги и штандарты — должна приехать с визитом делегация «гитлерюгенда». По недостатку средств свастику отпечатали только на лицевой стороне полотнищ, поэтому если едешь из Кадиса, видишь полыхающие по сторонам красные знамена.

Дон с непонятной Звездочету страстью начинает говорить о войне. Шоссе изрыто выбоинами, кое-где содрано покрытие, — ужасно, но она не хочет снижать скорость, будто от этого зависит жизнь. Оси «паккарда» скрежещут и пугают чаек, которые, взлетая, устремляются во все стороны. Она объясняет ему, что Гитлер решил превратить Средиземноморье в главный театр военных действий — в качестве альтернативы невозможной высадке на Британских островах. «Если он сможет завладеть Суэцким каналом и Гибралтарским проливом, двумя воротами Средиземноморья, Англия окажется совершенно изолирована от своей империи. Его идея — сформировать на континенте антибританский блок, куда входили бы и Франция с Испанией. На наше счастье, эти две страны оспаривают друг у друга север Африки, и Гитлер не может поддержать испанские интересы в Марроко и Алжире без того, чтобы не потерять поддержку правительства Виши». Война вулканирует на ее губах — как и по другую сторону автомобильных стекол. Страдающий бездельем часовой нацеливает на них свое ружье и держит их на мушке, пока они едут мимо гнилых деревянных бараков стрельбищ Торрегорды. Шоссе сворачивает налево, чтоб пересечь речку Арильо, соединяющую воды бухты с Атлантикой. Вдали, на солончаках Львиного острова, отделенного от твердой земли каналом Санти-Петри, образуется соль, которую насыпают белыми пирамидами среди ярко-зеленой травы.

Когда они въезжают в городок Сан-Фернандо, солнечный свет, ослепивший их блеском соляных пирамид, тонет в глухой черноте людской толпы. Прохожие в трауре по погибшим в недавней гражданской войне жмутся к стенам домов, как облако комаров, отстраняясь от автомобиля, который подскакивает на булыжниках Королевской улицы, по ошибке свернув с шоссе. Над кронами араукарий, дающих тень этому моряцкому городку, сохранившему дух восемнадцатого века, возносятся трубы республиканского крейсера, который стоит в сухом доке арсенала Ла-Каррака. Только что закончили демонтаж противовоздушной батареи, и в синем небе бухты кран нервно встряхивает орудия.

Она погружена в свои мысли, когда раздается свисток, обязующий их остановиться. Они недалеко от замка Сан-Ромуальдо, который стережет мост Суазо через канал, осушивший низкий берег. Сеть накрыла щиповок, которые конвульсируют на сухой, обезвоженной глине. Жандармы прерывают игру в карты и подходят к автомобилю. Солнце сверкает на лакированной коже их головных уборов. За ними увязывается осел, которого они конфисковали и теперь не знают, куда девать. Они изучают пропуска и вдруг замечают бидоны с бензином, которыми нагружен «паккард».

— Эй, Звездочет! — нетерпеливо кричит Дон. — Из каждых пяти слов четыре я не понимаю. Разговаривают на этом ужасном андалусийском. Я не понимаю, что они говорят.

— Говорят, что в горах расплодились бандиты и что от одного выстрела могут вспыхнуть бидоны и мы взлетим в воздух.

— Скажи им, что отсюда до Альхесираса нет ни одной бензоколонки.

— Говорят, что и так это знают. И чтоб мы ехали осторожно.

Зеленая пена огородов и виноградников начинает вытеснять зольные растения и розовато-голубоватую ряску солончаков. Взгляд мальчика взбирается по холмам Святой Анны; стая горлинок оживляет сонные руины замка Йро. Когда они достигают Чикланы, шоссе превращается в проспект с растущими вдоль него деревьями. Справа улицы взбегают в гору.

— Я счастлива. Пойдем что-нибудь выпьем. Она сворачивает налево и останавливается на главной площади, расположенной несколько на отшибе у реки. На вывеске единственной таверны — какая-то выцветшая птица. На фоне белой стены — темная расщелина входа. Войдя, они на несколько мгновений цепенеют под воздействием сонной атмосферы, царящей внутри. Потом Звездочет ускользает в туалет, а она стучит по стойке, радостно крича:

— Есть ли что выпить?

Отмахиваясь от тучи мух, Звездочет краем уха слышит ее голос, и в него закрадывается подозрение, что война ей по душе. Вернувшись, он видит ее в выжидательной позе, с поднятой рюмкой.

— Это чиклана. Она так же хороша, как херес.

— Я не пью.

— Хотя бы смочи губы, юноша. Я хочу, чтоб мы подняли тост.

— За что?

— За эту войну.

Звездочет закрывает глаза: он пытается осознать леденящий тост. Это очень характерное для него движение, придающее особую выразительность его лицу. Он закрывает глаза, когда разговор становится особенно напряженным или когда вокруг происходит что-нибудь исключительное. Но это отнюдь не значит, что он отключается от внешнего мира.