В общем никогда еще Кончаловский не казался мне таким простым, таким искренним, таким сильным, таким радостным и умелым мастером. Даже превосходная общая выставка его произведений, показанная недавно Третьяковской галереей, менее удовлетворительна в этом отношении, чем ныне выставленные им 29 полотен.

Сейчас же вслед за ним идет И. И. Машков. Выставил он меньше — всего 25 вещей, но вещи эти прекрасны. В его пейзажах, может быть, есть немножко декоративности, есть еще что–то, напоминающее пейзажи Бёклина, какая–то словно фототипичность, некоторая искусственность освещения, но даже те пейзажи, в которых эти недостатки наиболее заметны, превосходны своей насыщенностью, пленяют тем, что перед вами портрет красавицы природы, сделанный влюбленным в нее мужественным человеком. Лучшие же из этих пейзажей очаровательны, и давно уже столь убедительных, столь радующих зрителя картин, пьянящих такой музыкой вольной, могучей, стихийной жизни, не приходилось мне видеть. В натюрмортах Машков поставил себе как бы совсем своеобразную цель. Он совсем не заботится о том, чтобы сделать их внутренне содержательными, то есть вскрыть какую–то таинственную, почти пугающую жизнь неживых вещей. Его просто интересуют чисто колористические задачи, чисто «валерные» отношения при этом. Он не приносит действительности в жертву ни красочным гаммам, ни объемам. Он просто бросает перед собой кисть винограда и другие фрукты, собирает букеты цветов, ставит между ними фарфор, любуется возникающей отсюда фейерверочной игрой красок и потом старается передать их на полотно иллюзионистски, как делали это великие натюрмортисты фламандской школы. Для этого нужно огромное техническое мастерство, и им Машков обладает вполне. Но даже не хочется говорить об этом мастерстве, до такой степени эти натюрморты прекрасны сами по себе. Я знаю, что в последнее время началось гонение на красоту. Красота и тем более «красивость» объявлены делом буржуазным.

Ну, извините, пожалуйста, это вы без хозяина судите, и я вас уверяю, что пролетарий тоже предпочитает красивых женщин, красивые пейзажи, красивую жизнь, как и другие. Это не кто иной, как мещанский философ Прудон старался навязать пролетариату совершенно ему не нужный аскетизм, и мне кажется, что нынешние потуги неэстетического эстетизма есть не что иное, как стремление мещанина–художника попасть каким–нибудь образом в тон новому хозяину, который пока еще молчит. И кажется этому угадывающему новатору, что легче всего приблизиться ему к пролетарию, если он будет работать по контрасту со старым искусством: если там царила красота, то, стало быть, чем же можно более показать свою революционность, как не изгнанием ее из ее исконной области? Конечно, рядом с этим большое значение имеет засилье симметрии, но симметрия сама идет к красоте, притом к той же самой по своей сущности, хотя и обновленной[108]

Но всех этих новаторов не следует опасаться. Одно время я полемизировал со всеми этими однодневками, но за последние семь лет я имел достаточно примеров тому, как охрипшие крикуны унимаются и понемножку, не без оглядки, вступают на тот путь, который предопределен самой жизнью. А этот путь не может быть иным, как монументальным, насыщенным идеей и эмоцией реализмом, а тут о «красоте» и заботиться не придется, ибо реальность монументализированная, освещенная идеей и согретая чувством — прекрасна. Многочисленны и интересны работы Рождественского. Лиричны и содержательны—. Куприна. К сожалению, мало выставил Лентулов. Но его портреты и его пейзажи тем не менее занимают на выставке почтенное место.

Надо только, чтобы художники этой группы пересилили еще что–то. Вот они поняли теперь, каким огромным источником вдохновения является действительность. Но этого мало. Если художник должен сохранять свою самостоятельность в трактовке внешнего материала, в пейзаже, портрете, натюрморте, акте, то еще важнее, конечно (тут он выступает как подлинный художник), сохранить за собой право комбинации, композиции, право творца в картине.

Картин нет как нет. Вот у АХРР, выставка которой предшествовала в том же помещении выставке Красного Креста[109] есть картины, но, к сожалению, неубедительные. Там картины то сдаются на оперную постановку, то просто серы по замыслу, хотя и очень революционно благонамеренны. Лучшее, что АХРР дала, — это несколько удачных этюдов с вокзалов, заводов и т. д. Но АХРР по крайней мере определенно осознала, что надо вложить в живопись социальное идейно–эмоциональное содержание.

Конечно, в превосходных этюдах — даже больше, чем в картинах, которые представлены упомянутыми мною выдающимися русскими художниками, — есть и идеи и эмоция. Но все это — в состоянии элементарном, и я очень боюсь, что Кончаловский, Машков и Лентулов еще связаны теориями, среди которых они росли и которые требовали такого нелепого самоотчуждения живописи от «литературы». Трудно представить себе больший вздор с точки зрения нового времени. Мы, стремящиеся к синтетическому искусству, мы, для которых синтетическое искусство — хлеб, как можем мы иначе принять это разграничение друг от друга искусств, чем в качестве чего–то подсобного, подготовительного, а иногда просто курьезного. Нет настоящих художественных произведений, которые держались бы в каких–то замкнутых рамках. Хотя повесть есть произведение слова, но она есть и произведение живописное, скульптурное и музыкальное, и лишь постольку имеет литературно–художественное содержание. То же относится и к картине. А вместе с тем от кого же ждать картин, как не от художников, которых я сейчас назвал?

Конечно, последние могикане передвижников могут подарить нас еще несколькими прекрасными произведениями. Конечно, за молодежью остается огромное будущее, конечно, у нас есть ряд очень интересных художников и помимо трех корифеев «Бубнового валета». Все–таки, в конце концов, настоящих новых щедевров невольно ждешь именно с этой стороны.

Кончаловский, Машков, Лентулов — это передовые имена русской живописи. Надо им сделать какое–то усилие над собой, чтобы картина была создана. Я не верю в то, что у них нет соответственных сторон таланта.

У Ленина было очень мало времени в течение его жизни сколько–нибудь пристально заняться искусством, он всегда называл себя в этом отношении профаном, и так как ему всегда был чужд и ненавистен дилетантизм, то он не любил высказываться об искусстве. Тем не менее вкусы его были очень определенны. Он любил русских классиков, любил реализм в литературе, в живописи и т. д.

Еще в 1905 году, во время первой революции, ему пришлось раз ночевать в квартире товарища Д. И. Лещенко[110], где, между прочим, была целая коллекция кнакфуссовских изданий[111] посвященных крупнейшим художникам мира. На другое утро Владимир Ильич сказал мне: «Какая увлекательная область история искусства. Сколько здесь работы для коммуниста. Вчера до утра не мог заснуть, все рассматривал одну книгу за другой. И досадно мне стало, что у меня не было и не будет времени заняться искусством». Эти слова Ильича запомнились мне чрезвычайно четко.

Несколько раз приходилось мне встречаться с ним уже после Октябрьской революции по поводу разных художественных жюри. Так, например, помню, он вызвал меня, и мы вместе с ним поехали на выставку проектов памятников, на предмет замены фигуры Александра III, свергнутой с роскошного постамента около храма Христа Спасителя[112] Владимир Ильич очень критически осматривал все эти памятники. Ни один из них ему не понравился. С особым удивлением стоял он перед памятником футуристического пошиба, но, когда спросили о его мнении, он сказал: «Я тут ничего не понимаю, спросите Луначарского»[113] На мое заявление, что я не вижу ни одного достойного памятника, он очень обрадовался и сказал мне: «А я думал, что вы поставите какое–нибудь футуристическое чучело».