Тут надо сделать отступление и рассказать о ТИАРЕМИРИ – предмете, не имеющем аналогов в европейском женском наряде.

Это украшение таитянки по большим праздникам прикалывают в волосы за ухом; внешне оно напоминает зеленый цветок георгина. Но если внимательнее приглядеться к цветку, то обнаруживаешь его искусственное происхождение: на стебель тростника нанизывается множество цветочков очень редкого вида плауна,[77] очень пахучего; он растет в лесу на ветвях деревьев.

Искусные китайцы умеют составлять красивейшие тиаре и за большие деньги продают их красоткам Папеэте.

Тиаре – украшение для праздников, пиров и танцев. Если девушка дарит его юноше, то это все равно что султан бросает платок желанной одалиске…[78]

Все таитянки в тот день украсили свои прически дорогими тиаре.

Ариитеа пригласила меня на завтрак к адмиралу, а бедняжка Рараху осталась на палубе и тихонько плакала от обиды. Так жестоко я наказал ее за очередной детский каприз, рассердивший меня накануне, – она уже проливала из-за него слезы.

Мы подходили к острову Моореа после примерно двухчасового плавания.

В кают-компании «Рендира» было шумно. Офицеры пригласили на завтрак несколько наиболее привлекательных девушек.

Рараху в мое отсутствие приняла такое приглашение. Там же оказалась ее подружка Теурахи и еще несколько приятельниц. Веселье осушило ее слезы.

Рараху, как и остальные девушки, не знала по-английски, но оживленно переговаривалась с соседями жестами и междометиями, а те любовались ею.

Наконец (о ужас! о коварство!) после завтрака она с показной учтивостью протянула свой тиаре Пламкетту.

Впрочем, у малышки хватило ума, кому дарить свое сокровище. Деликатный Пламкетт сделал вид, что ничего не понял.

Как описать это дивное место – бухту Афареаиту?!

Большие причудливые черные скалы, густые джунгли, тенистая сень кокосовых пальм, нависающая над спокойной водой… Под высокими пальмами – несколько домиков, окруженных апельсиновыми деревьями и олеандрами.

Поначалу кажется, будто в этой тени ни души. На самом же деле все жители Моореа собрались, притаившись за зелеными сводами, и молча ожидали нашего появления.

Воздух был насыщен влажной прохладой, удивительными запахами мхов и тропической растительности. Все хоры химене расположились в кронах гигантских деревьев – каждый хор в одеянии своего цвета: одни – в белом, другие – в зеленом, третьи – в розовом… Женщины в венках из цветов, мужчины – из камыша и листвы. Некоторые, подичее, прятались в глубине джунглей и боязливо выглядывали из-за зеленых кущ.

Королеву, сошедшую с фрегата, приветствовали так же, как и ее прибытие на борт. Далеко по горам раскатилось эхо пушечного салюта.

Адмирал поддерживал царственную особу под локоток. Канул в прошлое туземный обычай подхватывать королеву на руки, прежде чем ее башмачок коснется земли. А ведь в старину считалось: земля, на которую ступит повелительница, становится ее собственностью.

Два десятка всадников с копьями – почетный караул Помаре – выстроились на берегу для встречи.

При появлении королевы хоры химене одновременно грянули приветственную песнь: «Иа ора на, Помаре вахине!» И эхо подхватило торжественные звуки.

Будто мы прибыли на заколдованный остров, внезапно оживленный мановением волшебной палочки…

Церемония освящения храма в Афареаиту длилась долго. Миссионеры произносили длинные речи, а туземные хоры пели хвалу Всевышнему.

Храм построили из белоснежных кораллов. Кровлю из листьев пандануса поддерживали колонны из ценных пород дерева, соединенные разноцветными шнурами, образующими геометрический узор, – таков древний стиль островных сооружений.

Ясно вспоминаю это потрясающее зрелище: через широко раскрытые врата в глубине храма – восхитительный вид: стройные пальмы на фоне гор… У кафедры проповедника королева в черном платье, погруженная в себя, молится за свою дорогую внучку. Рядом с Помаре – предводительница племени папара, вокруг – фрейлины в белых одеяниях. В храме море голов, украшенных цветами, – и среди них Рараху. Я оставил ее в этой толпе, сделав вид, будто мы незнакомы…

Хор из Апире должен был заключать церемонию. Когда он запел, воцарилась тишина, и я различил хрустальный голос своей подружки – он перекрывал все другие. Молитва ли ее вдохновила или страсть, не знаю, только она неистово выводила прихотливые и сложнейшие вариации. Голос чудесно звучал в тишине храма и завораживал…

После церемонии всех пригласили к праздничному столу, накрытому на свежем воздухе под кокосовыми пальмами.

Столы сервировали на пятьсот – шестьсот персон. На скатертях разложили кружевные листья и цветы амаранта.[79] Кроме этого было множество композиций, составленных китайцами из бамбуковых побегов и разных редких растений. На столе в изобилии стояли блюда европейской и таитянской кухни: фруктовый джем, поросята, целиком запеченные в листьях, козлята, квашенные в молоке… Слуги с трудом таскали вокруг стола тяжелые сосуды в виде пирог, из которых гости черпали разнообразные соусы. Вожди и предводительницы племен на все голоса славословили королеву. Кому не хватило места за столом, ели стоя, на плечах у сидящих: неописуемый гвалт и кавардак!

Я сидел за столом с принцессами и подчеркнуто не обращал внимания на Рараху, находившуюся далеко от меня среди своих земляков из Апире.

Когда на Афареаиту опустилась ночь, Помаре отправилась в дом вождя, где ей приготовили постель. «Беловолосый адмирал» вернулся на фрегат. Тут-то и началась безумная упа-упа.

Все устремления к божественному, все христианские чувства испарились вместе с солнечным светом. Дикарский остров накрыла нежащая теплая мгла и, как в те давние времена, когда первые мореплаватели назвали Таити новой Цитерой,[80] все преисполнилось соблазном, пылким вожделением, любовными страстями…

Я последовал за «беловолосым адмиралом» на корабль, оставив Рараху в безумствующей толпе.

Оставшись один, я грустно вышел на палубу «Рендира». Тихо и безлюдно было на фрегате, столь оживленном утром… На фоне ночного неба вырисовывались мачты и реи. Звезды спрятались за облаками, воздух тяжел, океан недвижим…

В черной воде отражались горные пики Моореа; на берегу светились огни праздника; смутно доносились хриплые звуки соблазнительных песен, дробь тамтамов…

Я почувствовал укор совести: зачем я оставил малышку одну среди этой вакханалии? С тоскою взирал я на прибрежные огни; звуки, долетавшие оттуда, щемили мне душу.

На борту «Рендира» пробили склянки,[81] а сон все не приходил. Я так любил свою бедняжку! Так беспокоился за нее! Таитяне называли ее маленькой женой Лоти – и она вправду была мне женой. Я любил ее всем сердцем, всей душой… И все же между нами пролегала непреодолимая бездна. Рараху всего лишь маленькая дикарка! И хотя мы стали плотью единой, не пропадало коренное различие наших рас, представлений о мире, разница в воспитании и развитии… Она частенько не понимала меня, да и я ее тоже. Она не могла знать о моем детстве, о моей родине, о родовом моем гнезде… Я не забуду, как однажды она произнесла: «Боюсь, что нас создал не один и тот же Бог». Вероятно, дикарка была недалека от истины. Так несовместимы природы, породившие нас, что союз наших душ наверняка обречен…

Бедняжка Рараху, детка, скоро время разлучит нас навсегда. Ты так и останешься дикой таитянской девочкой, так и умрешь на своем острове, одинокая и покинутая, и Лоти, может быть, никогда не узнает об этом…