И мне подумалось: вот именно это платье и есть символ института брака. Пышное и белое снаружи – и грязное до отвратительности изнутри.

И я подумал: как же для женщин важна лицевая сторона! Вся эта мишура! Как же они мечтают (особенно в юности) о прекрасном наряде (не задумываясь о его изнанке)! С каким упоением вспоминают потом: «Ох и красивая я была тогда!»

И еще я спросил себя, прямо там, на месте, у прилавка, а раскаиваюсь ли я, что в моей жизни ни единожды не случилось подобного обряда? И с кем из своих пассий я хотел бы в итоге отправиться под венец? А сейчас сокрушаюсь, что так и не отправился?

Ответ всплыл в голове через долю секунды, сам собой: ни по ком я не жалею, и не сокрушаюсь, и не раскаиваюсь. И никого не хотел бы видеть рядом с собой в свадебном уборе.

Кроме одного человека.

И тут же на меня нахлынули воспоминания, налетели волной, водопадом, закрутили вихрем… Усилием воли я оборвал этот поток, пообещав себе, что займусь своей памятью позже, в спокойной обстановке, в кафе, или уже дома, сидя в шезлонге… Но… Но… Остановиться не получалось, и яркость тех дней снова, в который уже раз, обрушилась на меня…

Ливень кончился, словно душ выключили, в один момент, и сразу засияло солнце – такое бывает только в июне и… только, когда тебе двадцать лет – хотел было добавить я, но нет, неправда. Солнце после дождя вспыхивает и в тридцать, и в сорок, и, наверное, в восемьдесят девять. Просто в двадцать лет это бывает как в первый раз, потому что только в двадцать ты, одновременно с солнцем и ливнем, бываешь влюблен – хотя в тот момент еще и сам не осознаешь этого. Просто понравилась девушка. Да, милая, да, очень хорошая, простосердечная, открытая, но – сколько таких девушек уже было на твоем жизненном пути (думаешь ты, дурак), и сколько еще будет!..

А на самом-то деле таких, как оказалось, не будет.

Ты замечаешь еще – со свойственной юнцам гиперсексуальностью: кстати, и подружка у НЕЕ вроде ничего. Немного полная, конечно. Но полнота девушку не так уж сильно и портила. В крайнем случае, помнится, даже успел подумать я в тот момент: есть запасной вариант. И можно за подружкой, если не получится с НЕЙ, приударить. А ОНА тогда взревнует и начнет меня у подружки отбивать. А не начнет, можно и запасной, толстенькой, удовольствоваться. Не высший сорт, конечно, но твердый первый. На четверочку с минусом…

Вы подумайте только! Я уже тогда втрескался в НЕЕ. А думал про расклады с подружкой… Какие только мысли не проносятся в голове у двадцатилетнего парня – даже влюбленного по-настоящему! Знали бы девчонки, о чем парни на самом деле думают! И впрямь – козлы. И кобели несчастные.

После того как ливень кончился, очень естественно получилось, что мы пошагали втроем. Из ДК все шли через дворы одной дорогой – на троллейбусную остановку. А потом ехали до метро «Новослободская» (ни «Савеловскую», ни тем паче «Дмитровскую» тогда еще не провели).

Глубоких луж на асфальте почти не было, а мелкие на глазах испарялись, парок над ними поднимался, озаряемый солнцем.

Вы не заметили, кстати, что раньше в Москве луж было гораздо меньше, чем нынче? И это не старческое брюзжание из серии: «Тогда и трава была зеленее». Нет, это медицинский факт: мокроты на асфальте оставалось в то время мало. По одной простой причине: ливневые колодцы устраивали в ту пору правильно. Потому что новый асфальт клали не гости из солнечного Чуркестана, а, как правило, студенты. И я в их числе. И, ох, как же нас настропаляли начальники на то, чтобы новое покрытие лежало не просто ровно, но еще имело бы едва заметный уклон, причем в правильном направлении – к колодцу ливневой канализации…

Я все разгоняюсь в своем рассказе, хватаюсь за сопутствующие детали и не могу приступить к главному. Потому что – заповедно. Потому что – сокровенно. Потому что эта история до сих пор не окончена. До сих пор она – если уже и не болит во мне острой болью, то – жмет, теснит, сжимает.

Итак, с девушками мы познакомились. Оказалось, ЕЕ зовут Наташей, а подружку – Надей.

Если бы сейчас, спустя почти тридцать лет, я взялся рассказывать, чем ОНА сразу же меня покорила, то, разумеется, первым делом описал бы ее улыбку. Она была ослепительная, самозабвенная. И очень легко переходила в смех. А главной чертой ее психологического портрета я бы назвал простосердечие. Именно так: не сердечность, и не простота – но простосердечие, которое сочеталось в Наташе чудесным (и волнующим) образом с кокетством и женским лукавством.

И еще ОНА сильно выигрывала в моих глазах тем, что решительно не походила на наших поэтесс из литобъединения – анемичных, томных, желанных… Тех дев так и хотелось назвать чахоточными – хотя в Советском Союзе к тому времени туберкулез легких, равно как и практически все другие болезни, был полностью и окончательно побежден. Истеричные, претенциозные, с часто меняющимся настроением поэтессы – на хромой козе не подъедешь! – даже тогда во мне вызывали интерес энтомолога, изучающего забавную и диковинную букашку. И в двадцать лет я уже представлял себе последствия: влюбишься в такую – хлопот не оберешься.

А Наташа твердо и прямо стояла на ногах. Крепкая, плотная, брызжущая румянцем и сверкающая загаром (откуда он у нее успел взяться, всего лишь июнь, лето только началось?). Под простеньким летним платьем угадывалось ее совершенное стройное тело, до которого мне немедленно захотелось дотронуться – или хотя бы мимолетно прикоснуться.

Я не помню, о чем говорили мы в тот, самый первый момент, когда шли от ДК к остановке троллейбуса, но я немедленно стал ее очаровывать. Какие у меня тогда были приемы? Как все нормальные студенты, старался я быть «вруном, болтуном и хохотуном» (как называла Высоцкого Марина Влади). В то время я обладал прекрасной памятью на анекдоты, а уж когда был в ударе и распускал хвост – то вообще берегись. Конечно, основной напор я направил на НЕЕ, Наташу, а подружка Надя болталась где-то сбоку, очевидно, недовольная тем, что оказалась задвинутой на задворки, и криво усмехалась моим анекдотам и шуткам. За время, пока мы продвигались к остановке, Наташа, которую ужасно легко было пробить на смех, хохотала уж по меньшей мере раз пятнадцать – причем в положенных местах, а не случайным образом, как это делают провинциальные дурочки.

А когда мы подошли к троллейбусной остановке, толстенькая Надя – вот радость! – вдруг неуверенно объявила:

– Ну, я пошла? – словно ожидая, что кто-то из нас станет ее удерживать. Она, помню, еще взглянула на меня испытующе: вдруг я на самом деле не определился с выбором? Вдруг мое внимание к Наташе – лишь маскировка? И я просто умело скрываю свои чувства к ней?

– Да, увидимся послезавтра, – не стала удерживать ее МОЯ Наташа.

– Может, ты зайдешь ко мне за той книжкой? – Подружка явно проверяла на прочность наш едва намечавшийся союз. И пыталась обломать нам кайф.

– Нет, меня дома ждут, потом как-нибудь.

– Ну, тогда пока. Смотри, чтоб не так, как в тот раз, – таинственно заметила подруга, благополучно преданная нами, и печально побрела на противоположную сторону Бутырской улицы.

Мне пояснила потом Наташа: Надя жила, по московским меркам, совсем недалеко – всего в трех остановках в противоположную сторону, ближе к окраине. И по поводу загадочного «того раза» я тоже не преминул спросить. Девушка легко рассказала мне, что заболталась на перроне с подружкой и села не на ту электричку – и я сделал вид, что поверил. Какое право я имел ЕЕ ревновать! Пока – никакого.

И о Наде, и о «том разе» мы мимоходом проговорили в троллейбусе. А основное содержание разговора было прежним: я распушал перья, обрушивая на НЕЕ всю силу своего обаяния, она смеялась… В кармане у меня из мелочи оказалось лишь шесть копеек, две монетки по три, и она добавила к ним еще одну – тоже трехкопеечную. В итоге мы заплатили за проезд не восемь, а девять, копейку переплатили. «Двушки» были дефицитом, никто не хотел опускать их в кассу, их копили и экономили, как иначе позвонишь по телефону-автомату? Я помню эти детали еще и потому, что, когда она передавала мне монетку, впервые коснулся ее руки, а потом троллейбус качнуло, и я придержал ее за плечо… Магнетическая связь между нами превращалась в физическую. И когда мы выходили у метро, я подал ей, как джентльмен, руку – и она оперлась на нее, не царственно – символически, как практиковали обычно наши поэтессы, а весомо: я чувствовал, что действительно помог девушке, а она еще, высвобождая кисть, с милым кокетством молвила: «Спасибо».