Словом, к моменту, когда мы ступили на эскалатор, спускающийся в прохладное чрево витражной «Новослободской», я уже был совершенно очарован ЕЮ, и если и не в тот миг, то пятнадцатью минутами позже, когда мы поднимались по эскалатору «Комсомольской».

В сей промежуток времени уместился наш диалог.

– Я провожу тебя.

– О-о, не надо, – улыбнулась она.

– Почему?

– Это трудно и долго. Настоящее испытание.

– Я не боюсь испытаний. Тем более ради тебя.

– Нет-нет. Я очень далеко живу.

– В Орехово-Горохово, что ли?

– Дальше, много дальше.

– В Ленинграде?

Снова простосердечный смех.

– Ближе. Но не намного.

– В Бологом? Кстати, знаешь анекдот про балерину в поезде Москва – Петербург и поручика Ржевского?

– Нет, не слышала.

И я рассказал, и она, не чинясь, не конфузясь, искренне хохотала. Пикантные анекдоты, кстати, являлись великолепнейшим способом проверить девчонку: если понимает двусмысленности – умна, если смеется где надо – имеет чувство юмора, если не кривится и не чинится – совсем не ханжа… И все три летучих теста Наталья выдержала на «пять с плюсом»: да, вдобавок к красоте и здоровью – умна, не ханжа, понимает юмор…

Да какие там тесты! Какие проверки! Я уже погружался в нее, тонул с головой в ее глазах, улыбке, смехе. И все продолжал настаивать на провожании: «Говорят, преступность растет, вдруг на тебя нападут пьяные хулиганы?»

– Ни в коем случае.

– Но почему?

– Говорю же: я живу на самом краю света.

– Я готов и на край света. – И значительно добавил: – За тобой.

Я словно чувствовал, что наш роман с ней окажется недолгим, и форсировал события.

– Уже поздно, как ты назад-то доберешься? – отнекивалась Наталья.

– Возьму такси.

– А потом скажешь, что я тебя разорила? Нет и еще раз нет. В крайнем случае, только до электрички.

Ну, и на том спасибо, для первого-то раза. В самом деле, подумалось мне тогда, если она живет где-нибудь в Солнечногорске или Пушкине – мне ж и правда придется после ритуала провожания тащиться в полном одиночестве назад. И ради чего? Эфемерно-прощального поцелуйчика на крыльце?..

Ах, если б я знал, сколь решительно изменила бы мою жизнь та поездка с нею! И как бы она, может, перевернула наши судьбы!..

А пока мы вышли из метро в сторону Ленинградского вокзала и направились к электричкам. Я умолк, все ломал голову, как бы ее не отпустить, куда пригласить на первое свидание, и ничего не мог с ходу выдумать подходящего – а тут уже и перрон, и электричка дожидается, следующая аж до Калинина[1]. Я не знал, куда моя Наташа едет, в какой город, в какой пригород – билеты она в кассе не брала, расписание не смотрела. Наверное, у нее проездной – а может, она рискует и путешествует зайцем.

И только у открытых дверей электропоезда – не знаю, что на меня нашло, по-моему, я впервые в жизни был столь откровенен с девчонкой, во всяком случае, при первой встрече – я чуть не прокричал, даже не собираясь этого делать, просто вдруг с удивлением отметил, что я говорю:

– Послушай! Не уезжай! Давай погуляем! Сходим в кино. В «Октябре» идет «Каприкорн-ван», отличный штатовский фильм, пойдем!

– Нет-нет, меня ждут.

– Ах, да кто там тебя ждет? Дети малые?

– А если и так? Что тогда? Убежишь?

– Возьму тебя вместе со всем выводком.

– Сам ты не знаешь, что говоришь, Ванечка. «О, она назвала меня Ванечкой!» Извини, но мне правда надо. Завтра у мамы день рожденья, я обещала ей помочь приготовить.

– Что ж, причина уважительная. «Ладно, не буду я тебя ни о чем умолять». Как мы с тобой встретимся в следующий раз?

– Судьба сведет.

– Судьба, ты знаешь, индейка. И злодейка. Оставь свой телефон.

– У меня нет домашнего телефона.

– А на работе?

«Интересно, она трудится или еще студентка?»

– А на работу мне звонить нельзя.

«Раз работает – значит, старше меня, или, может, просто в вуз не поступила».

Мысли проносились вихрем, чувства были обострены, и я все напирал:

– Господи, ну дай телефон, я не знаю чей, соседки, подружки… Скажи, где оно, то дупло, через которое мы с тобой будем, как Маша с Дубровским, сношаться…

Она опять хохочет.

– А у тебя самого, что, тоже нет телефона?

– Есть.

– Запиши мне, я сама позвоню.

– Да, конечно.

И я лихорадочно – до отправления поезда остаются две минуты – лезу в свой полиэтиленовый пакетик (в те годы парни часто ходили с пакетиками, и никто не видел в том ничего зазорного, а если пакет фирменный, то вообще являл собой предмет гордости). Так вот, я достаю из него ручку, тетрадь с чужими конспектами по научному коммунизму, в дерматиновом переплете, девяносто шесть листов, безжалостно вырываю страницу, крупными цифрами пишу свой телефон: 373-… и так далее, ниже, еще более крупно, свое имя, протягиваю, она берет листок, аккуратно складывает, сует в свою сумочку.

– Ну, мне пора. Спасибо, что проводил.

– Нет, подожди!

Мой номер на клочке – ниточка крайне ненадежная. Она может его потерять, забыть, просто не позвонить.

– Какой запасной канал связи? – пытаюсь я вернуться в рамки деловитого и одновременно шутливого общения.

Она опять смеется и легко впрыгивает в вагон.

– Мы репетируем по средам и пятницам, с шести до восьми.

– Послезавтра придешь?

Но двери уже шипят, закрываются. Я не слышу, что она отвечает.

– Что, что ты говоришь?

Она несколько раз кивает сквозь пыльное стекло.

И поезд трогается, я поднимаю приветственно руку, а она простосердечно и весело, как почти все, что она делает, машет мне. А я ей, конечно же, отвечаю.

И, когда электричка отчаливает, я вдруг замечаю, что вокруг меня будто бы все потускнело, посерело, набежали тучи – хотя, как и прежде, мягко светит позднее вечернее солнце…

Какой уж тут, спрашивается, коммунизм? Да еще научный? Даже если экзамен – завтра? Даже если он – последний в сессии? И решается, какую тебе ближайшие семь месяцев будут платить стипендию? Получишь «отлично» – заработаешь стипуху повышенную, сорок шесть рублей. Если «хор.» – сороковник. А коли тройку или того хуже – вовсе вспомоществования не дадут… Сорок «рэ» солидная, между прочим, сумма – если учесть, что обед в студенческой столовой стоит тридцать копеек, а бутылка пива – тридцать восемь.

И все равно: я валялся на кровати, мусолил чужие конспекты, пытался писать «шпоры» – а мысли улетали к НЕЙ. Солнечная, веселая, красивая, черноглазая… И еще я с замиранием сердца бросался к телефону после каждого звонка – вдруг ОНА? И хоть рассудок говорил: вряд ли позвонит, наверняка не позвонит, тем паче что у мамы ее, она сказала, день рождения – все равно сердце замирало: а вдруг?

Но нет – звонили «в праздной суете разнообразные не те». Звонили друзья: просили конспекты, набивались в гости. Звонил родителям – те отсутствовали, вместе с младшей сестренкой были на даче (пустая квартира, чистый флэт – что за счастье для четверокурсника!) Звонила даже моя нынешняя подружка, и по всему было видно, что она не прочь встретиться и даже приехать ко мне – но я, не колеблясь, отказал. Завтра, дескать, экзамен, а после него, соврал, уеду на дачу.

Я и без того подругу свою не очень-то баловал, рассматривал ее лишь как отмычку в мир большого секса, и не более того – а теперь и вовсе, вгорячах после встречи с Наташей, решил чуть ли не покончить с нею навеки: потому как любить ее казалось мне немыслимо, а врать – стыдно.

И заниматься окончательно бросил, поставил на стереофоническом проигрывателе «Аккорд» недавнюю пластинку с записью спектакля Театра имени Ленинского комсомола «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты». Бродил по квартире, подпевал музыке Алексея Рыбникова, словам Пабло Неруды в переводе Павла Грушко: