О том, как были устроены в России уборные, мы сегодня доподлинно знаем благодаря… японцам. Капитан японской шхуны Дайкокуя Кадая после кораблекрушения попал в Россию и в 1791 году был привезен в Петербург. По возвращении на родину с его слов была записана книга Хосю Кацурагавы «Хокуса Монряку» — «Краткие вести о скитаниях в северных водах», почти полтора века после того остававшаяся секретной. В числе прочих секретов, выведанных наблюдательным японцем, было и устройство русского сортира. Ну что ж, не будем таить зла и даже поблагодарим коварного соглядатая. То, что российские авторы не считали достойным описания, японец со старательной и простодушной дотошностью изложил в самых подробных деталях:
«Уборные называются [по-русски] нудзуне или нудзунти [нужник]. Даже в 4-5-этажных домах нужники имеются на каждом этаже. Они устраиваются в углу дома, снаружи огораживаются двух-трехслойной [стенкой], чтобы оттуда не проникал дурной запах. Вверху устраивается труба вроде дымовой, а в середине она обложена медью, конец [трубы] выступает высоко над крышей, и через неё выходит плохой запах. В отличие от дымовой трубы, в ней посередине нет заслонки, и поэтому для защиты от дождя над трубой делается медный навес вроде зонтика. Над полом в нужнике имеется сиденье вроде ящика высотой 1 сяков 4–5 сунов [сяку — 30,3 см или 37,8 см; 1 сун-3,03 см]. В этом [сиденье] вверху прорезано отверстие овальной формы, края которого закругляются и выстругиваются до полной гладкости. При нужде усаживаются поудобнее на это отверстие так, чтобы в него попадали и заднее и переднее тайное место, и так справляют нужду. Такое устройство объясняется тем, что [в России] штаны надеваются очень туго, так что сидеть на корточках, как делают у нас, неудобно. Для детей устраиваются специальные сиденья пониже. Нужники бывают большие с четырьмя или пятью отверстиями, так что одновременно могут пользоваться три-четыре человека. У благородных людей даже в уборных бывают печи, чтобы не мерзнуть ‹…› Под сиденьями сделаны большие воронки из меди, [а дальше] имеется большая вертикальная труба, в которую все стекает из этих воронок, а оттуда идет в большую выгребную яму, которая выкопана глубоко под домом и обложена камнем. Испражнения выгребают самые подлые люди за плату. Плата с людей среднего сословия и выше — по 25 рублей серебром с человека в год. Очистка производится один раз в месяц после полуночи, когда на улицах мало народа. Все это затем погружается на суда, отвозится в море на 2–3 версты и там выбрасывается».
Добавлю, что цитатой этой мы обязаны книге Ю.М.Лотмана «Беседы о русской культуре» (обратите внимание — культуре!), который дает к ней следующий комментарий: «Он (Кацурагава) с одинаково невозмутимыми подробностями описывает дворцовые залы и устройство уборных, и если первые описания мы ещё можем найти в других источниках, то вторые совершенно уникальны».
От описания наблюдательного японца перейдем к строкам нашего современника. Тимур Кибиров, описавший (ударение на третьем слоге) в своих «Сортирах» все виды поименованных сооружений, встречавшиеся на его жизненном пути — железнодорожный, аэрофлотовский, гарнизонный солдатский и пр., не мог не воспеть и сортир-скворечник, своей неувядаемой живучестью способный потягаться и с каменными шедеврами древнего зодчества:
…В глубине двора стоял сортир дощатый,
Вот, примерно,
его размеры два на полтора
в обоих отделеньях. И, наверно,
два с половиной высота. Дыра
имела форму эллипса. Безмерна
глубь темная была. Предвечный страх
таился в ней…
Предвечный страх — это уже из области поэтическо-метафизической. Образмериванию не подлежит, к функциональному использованию не предназначен…
Гражданская война, голод и холод, замерзшая канализация… Отразившие этот тектонический сдвиг авторы отнеслись к последствиям его по-разному. Маяковский — в тонах жизнеутверждающе-пафосных (к этому и само название поэмы обязывает — «Хорошо»):
Шапчонку взял
оборванную и вытащил салазки.
— Куда идешь?
— В уборную иду.
На Ярославский.
Салазки, часом не подумайте, — это не для уборной. Мало ли что по дороге к вокзалу для дома полезное попадется. Может, доска какая.
Виктор Шкловский в «Сентиментальном путешествии» описывает примерно то же, но куда как аналитичнее и суше. Кстати, и салазки тоже вспоминает:
«В начале 1919 года я оказался в Питере. Время было грозное и первобытное…
Спали в пальто, покрывались коврами; особенно гибли люди в домах с центральным отоплением.
Вымерзали квартирами…
Лопнули водопроводы, замерзли клозеты. Страшно, когда человеку выйти некуда. Мой друг… говорил, что он завидует собакам, которым не стыдно…
Умирали, возили трупы на ручных салазках.
Теперь стали подбрасывать трупы в пустые квартиры. Дороговизна похорон.
Я посетил раз своих старых друзей. Они жили в доме на одной аристократической улице, топили сперва мебелью, потом полами, потом переходили в следующую квартиру. Это — подсечная система.
В доме, кроме них, не было никого.
В Москве было сытней, но холодней и тесней.
В одном московском доме жила военная часть; ей было отведено два этажа, но она их не использовала, а сперва поселилась в нижнем, выжгла этаж, потом переехала в верхний, пробила в полу дырку в нижнюю квартиру, нижнюю квартиру заперла, а дырку использовала как отверстие уборной.
Предприятие это работало год.
Это не столько свинство, сколько использование вещей с новой точки зрения и слабость.
Трудно неподкованными ногами, ногами без шипов, скользить по проклятой укатанной земле».
А теперь — всем известный фрагмент из художественной литературы — из «Собачьего сердца» Михаила Булгакова. Профессор Преображенский, Филипп Филиппович, размышляет о природе разрухи:
«Если я, вместо того чтобы оперировать каждый вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха. Если я, входя в уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной начнется разруха. Следовательно, разруха не в клозетах, а в головах…
Двум богам служить нельзя. Невозможно в одно и то же время подметать трамвайные пути и устраивать судьбы каких-то испанских оборванцев. Это никому не удается, доктор, а тем более — людям, которые вообще, отстав в развитии от европейцев лет на 200, до сих пор ещё не совсем уверенно застегивают свои собственные штаны».
Приводимый ниже сюжет услышан от Сергея Павловича Урусевского (об обстоятельствах, в которых рассказ услышан, чуть позже), по времени относится где-то к концу 40-х. В одной из киноэкспедиций в каких-то заброшенных краях увидел он со товарищи скворешню сортира, вроде бы на вид достаточно нового; открыли дверцу и… поразились увиденному: над деревянной приступочкой высилась куча того самого, естественного здесь продукта, упиравшаяся аж в самый потолок. Маменьки мои! Как же это можно было сотворить такое! Пораскинули серым веществом — поняли, что можно. Видно, зимой скворешню занесло снегом по самую крышу. Ну вот крышу-то и пробили и продолжали использовать сооружение по прямому назначению…
Режиссер-документалист Алеша Ханютин недавно рассказал в компании коллег-искусствоведов (это ещё одна его профессия) о пэтэушнике, не потерявшемся, когда пришлось объяснять свое отсутствие на занятиях. «Понимаете, ночью какая-то сволочь насрала под самой дверью общежития. За ночь говно замерзло — дверь не смогли открыть». Скорее всего, врал наглец. Но какова сила творческой фантазии!
