На средней, срединной, доске сохранился только лик Спаса. Доски по бокам утратили живопись, явив свету древнее дерево со всеми сучками. Немного фантазии — и представляешь, как тесали это дерево, как пенились стружки под древнерусским топором. К доске хочется прикоснуться, погладить, ощутить тепло руки тесавшего, приложить ухо, послушать, не шумит ли в старом дереве древнее, ушедшее, канувшее и постоянно возрождающееся в памяти народной — время. Почти шестьсот лет. Из светлой темноты доски выступает величественное золотистое, мудро-знающее лицо.

Не в князе ли Дмитрии Донском почудился Рублеву человек, который положит конец сварам? И не в "Спасе" ли он отразил образ князя — властителя, соединяющего воедино Русскую землю и избавляющего ее ото всех напастей?

У апостола Павла склоненная, почти круглая, мощная голова. Огромный литой лоб исполнен думы чудовищной силы. Портрет-монолит, излучающий мысль, отточенную и выкованную в схватке сомнений. Перед нами образ мудреца и ученого.

И третий — Михаил — символ трогательного сочувствия. Верящее раздумье, почти женственная красота. "Гением трогательной любви" называли его.

Все вместе — они едины. Державный властелин Спас. Мудрец Павел. Нежновнемлющий Михаил.

У художника огромная изобразительная сила, его живописный рассказ ведется сдержанно, плавно, без вскрика, без суеты и ложной драматизации.

Людей возводил в богов. Этого не следует понимать буквально. На его икону житель соседней деревни не показывал пальцем, восклицая: "Гляди-ка — это Федька!" Нет, то был не Федька… Хотя каждое лицо индивидуально по характеру, темпераменту. Но прямой похожести художник избегал, как избегал и бытовых подробностей. Живописал обобщенный образ русского человека — и современника, и далекого потомка, о котором мечталось и верилось. Искусство Рублева вечно, ибо он соединил день настоящий и день будущий.

А лежала перед Рублевым и иная стезя. Когда пригласили его расписывать Благовещенский собор вместе с "Феофаном иконником гречиным да Прохором с Го-родца", наверное, был польщен. Большое признание, хотя и стоит лишь третьим в летописной строке "чернец Андрей Рублев". С восхищением смотрит он на Феофана Грека, величайшего мастера Руси того времени, — сорок церквей расписал Грек. Дивится клокочущей энергии семидесятилетнего человека, его таланту и. многознанию. Не только учителя живописи нашел Рублев в Феофане Греке — встретил философа, стремящегося понять и объяснить жизнь. Тревожила, будоражила кисть-молния, бросавшая на иконы и фрески сполохи неистовой Феофановой мысли и темперамента. Какое-то внутреннее нетерпение гнало его и воспламеняло. Грек был щедр — не таил ни мастерста, ни сокровенных раздумий. Работая, посматривал на окружающих "острыми" глазами, порывисто расхаживал, вел остроумные беседы, озадачивая притчами. Собирались люди, слушали, поражались умелой быстроте и возбужденности кисти знаменитого иконописца.

Феофан Грек многому научил, но… не подавил Андрея Рублева. Тот уже и сам был опытный мастер. И как доказывают историки, знаком был с исихазмом — учением — о нравственном и физическом совершенствовании человека, которое исповедовал Грек. Но московский живописец истолковывал это учение по-своему.

Пророки Грека — неулыбающиеся, уносимые вихрем неумолимых страстей. Белыми высверками иссекается из них огонь душевного напряжения. Люди словно сгорают в нем. Грек, живописуя высокую трагедию самоотречения, все подбрасывал и подбрасывал в "костер" поленья гнева, муки сомнения, страха.

Рублев же хотел, чтобы жизнь стала праздником. Земля казалась ему истерзанной, измученной, но и прекрасной. Он был смиренный, стойкий духом и не видел счастья в перенакале страстей.

Пикассо как-то сказал на выставке детских рисунков: "В их годы я рисовал, как Рафаэль, но мне потребовалась вся жизнь, чтобы научиться рисовать, как они". С годами еще "моложе", радостнее, оптимистичнее становились творения Рублева. Его искусство насыщалось спокойствием, которое Пушкин считал необходимым условием прекрасного.

Феофан Грек — трагик, Андрей Рублев — липик. У Феофана Грека философия разума бунтующего, у Рублева — ищущего.

И удивительно, что многоопытный, знаменитый византиец ощутил и в какой-то мере подчинился таланту и мировоззрению Рублева. Гений узнал гения. Живопись Феофана Грека, сохранив свою кипящую силу, смягчилась, зазвучала более умиротворенно-торжественно.

Говорят в народе: "Не сей на межах жита, ни мудрости в сердцах глупых…" Знал Рублев, что на его образы, на его лики равно смотрели и умные, и глупые, и добрые, и злые. Обращался ли зовуще он только к умным и добрым? Скорее всего хотел посеять мудрое во всех сердцах — вдруг заплодоносит и самая заплесневелая земля? Звал к идеалу не избранных — всех.

"Троица" создана зрелым мастером, счастливо ведающим, что он лучший иконописец Руси.

Три глубоко задумавшихся ангела восседают вокруг стола, перед ними чаша. Три странника возвещают Аврааму о рождении сына. Они провидят его судьбу: гибель за людей. Они как бы предвидят печаль и уже избыли ее. Печаль неизбежная, но преодоленная, светлая…

Краски времени. "Троица" "вылеплена" из неназойливого, необжигающего ласкания тихого дня. Ее краски естественны — их называли красками русской осени. Нежна, изысканна, согласованна цветовая гамма. Торжествует синий цвет, успокаиваясь голубым — знаменитый рублевский "голубец", "дивный голубец", который именуют васильковым, а еще верно прилагают к нему певучее слово "лазоревый"; это самый яркий цвет в картине, но он уравновешен массой своих оттенков и действительно впитал и синь раннего неба, и цветущего льна, и васильков, и сияние голубых глаз человеческих…

Богатое пурпурно-коричневое одеяние смягчается бледно-золотым цветом спелого хлебного поля. Выцветшее золото вкупе с нежно-зеленым, достигающим прозрачности светлой волны, и небесно-голубым рождают состояние душевного покоя.

"Троица" напоена великой тишиной. Бурлящие эпохи рождают произведения, лучащиеся абсолютным спокойствием. В том твердость духа, ясное видение пути к будущему. Тишина "Троицы" не келейная, а такая, чтобы видящий еще слышал и чувствовал. Тишина услаждения умом, таинством, свободой созерцания прекрасного.

"Тиха вода, да от нее поток живет".

В картине нет источника света, а "Троица" светится. Свет исходит изнутри, и краски проглядывают одна сквозь другую прозрачно-сияющие. Здесь нет драматизма контрастов светотени, здесь цветотень.

Источник света — сам колорит, сама гамма красок. Свет картины особенный еще и потому, что он свет чувства и мысли художника, его души или вообще души человеческой.

В "Троице" слышится музыка. Она рождается цветовым согласием, уравновешенностью ритма, даже самой линией, вольно льющейся, перетекающей и вдруг строго очерчивающей совершенный и упругий силуэт.

Фигуры изящно удлинены, потому особо грациозны. Вестники "воздушные", сидят не плотно, едва прикасаются к сиденьям, как, впрочем, и к земле. Неостановимый "полет" жизни. Полет, невозможный без земли.

Чаша, стоящая перед вестниками, — чаша смертная. Многие еще, как в день Куликовской битвы, "смертную испи на брани чашу"; скорбят, печалятся ангелы, просветляясь лицом при мысли о силе любви человеческой, побеждающей страх перед гибелью во имя высокой цели. Картина Рублева звала к самопожертвованию ради единства и грядущего счастья родины. Чтобы, отрешась от интересов мелких и пошлых, сметя паутину злободневного, суетного, человек нашел сокровенное, согревающее всех.

"Троица" в Третьяковской галерее размещена у окна — ей нужен дневной свет, вся его сила. Но, конечно же, "Троице" необходим свой зал, только ее комната, где бы она, одна-единственная, шла вам навстречу. Где бы стояли стулья, лавки, кресла, чтобы люди могли задержаться, "уединиться", вслушаться в лирическую, грустную и жизнерадостную музыку картины.

Андрей Рублев жил и работал в сложное время национального возрождения и становления Руси. Был свидетелем беспрерывных войн с татарами, немцами, шведами, литовцами; народных волнений, междоусобных княжеских розней. Мор валил людей. Одолевали холод и голод: "мертвыа скоты ядяху, и кони, и псы, и кошькы, и люди людей ядоша". Но все же крепла Москва. После Куликовской битвы люди спогойнее пахали землю, лепили горшки, шили одежду, варили мед, ловили бобров и рыбу. Они хотели жить "независтно и незарочно, нераздорно, нераскольно"…