Светоносность картины, отдаленность и одновременная близость происходящего, его постоянство превращают обычную жанровую сцену в поэтическое произведение, воплощенный идеал художника. И поэтому никогда не наскучит нам смотреть на эту милую девушку, наклонившую голову к письму. Посмотрите, как читает она его. Как бережно она его держит. Как ищет желанное слово, которому готова безропотно повиноваться. Письмо ожиданное — не с его ли "приходом" связан некоторый "беспорядок" на первом плане: скомкан цветастый ковер-покрывало, рассыпались из металлического блюда зеленые и лиловые плоды? Но это не звучит диссонансом в обстановке уединенного и сосредоточенного внимания.
Ничегошеньки в картинах Вермеера не случается, а вы очарованы. Словно впервые видите, как женщина наливает молоко ("Служанка с кувшином молока"). С каким ласковым вниманием, достоинством и наслаждением совершает она это нехитрое обычное дело. Незамысловатый мир кухни сияет вокруг довольством и уютом. Ноздреватый хлеб в плетеной корзине — дорогой дар. Грубо-величавы глиняные кувшины… Ощутимо-материальная среда — для Вермеера высокая материя.
Для него и вовсе не было вокруг ничего неживого. Каждый предмет на прикосновение отвечал многоголосием. Ни одно событие не оставляло презрительно-равнодушным: "раз они существуют, то заслуживают интереса". Ван Гог, сознавая нерасторжимую связь Вермеера с окружающей жизнью, утверждал — его картинам "место только в старом голландском доме".
Художник постоянно возвращается к одному и тому же мотиву (вычислили: всего пять комнат варьирует), словно что-то вспоминает или требует от нас, чтобы вспомнили, поняли и сохранили навсегда. Любовно наблюдает, он глубоко сосредоточен. Кажется, что картина сначала возникает где-то в самых тайниках его души. Писал только то, что хотел, что любил. Отвоевывал у неспокойного моря жизни клочок счастья, спасая его для современников, для вечности и, может быть, прежде всего — для себя. Мог сказать о своем творчестве словами нынешнего голландского поэта:
Мы выкроим себе другое царство
Из мягкого картона наших грез.
Другое царство, которое тем не менее всегда было рядом. Каждый день из своего прекрасного кирпичного дома по прозвищу "Мехелен" Вермеер видел свою улочку. Однажды взглянул на нее как художник. И стена богадельни для старух показалась ему поэмой, написанной всеми кирпичными оттенками красного и бурого. Оказалось: дома не просто рядом стоят, а взялись за руки. Чистая, красивая улочка скромным ковром стелилась — бежала меж домами…
Он воспел комнату, улицу и, конечно же, город, желанный Дельфт. Дождь смыл случайное и омолодил старые камни города ремесленников и торговцев ("Вид Дельфта"), который встречает воскресное утро 1661 года. Солнечные лучи прорвались сквозь влажную еще атмосферу, заиграли в каждой капельке и придали городу романтический вид. Город живой, "дышит" мягким многоцветьем. Другие живописцы показали бы его зажиточным, в меру скупым, чистеньким, живущим для удобства, а больше — напоказ. Город во многом походил бы у них на ту, самую красивую, самую "уставленную" в бюргерском доме комнату, где никто не жил, — она была для обозрения, для демонстрации степени зажиточности. А Вермеер увидел город не самодовольным чистюлей, но созданным с любовью для жизни и красоты.
За старинными стенами, под черепичными крышами жили люди, делавшие красивые ковры и знаменитый дельфтский фаянс, любившие выращивать тюльпаны и слушать певчих птиц. Матросы, ткачи, плотники, кузнецы, зеркальщики…
Давно уже не гремела по Голландии песня:
На битву, гёзы! Счастья вам!
Позор и смерть тиранам!
Победой окончилась война с Испанией. Завоевав независимость, гёзы остепенились и превратились в "царей у себя дома". Первой в мире буржуазной республикой стали править бюргеры, уленшпигелей отправили в заморские экспедиции за колониальными товарами… Центром вселенной казался собственный дом. Может быть, потому наблюдали в домах "больше картин, чем драгоценностей". Картины — сколки, отражения мира. Рядом с картинами всегда висела карта (мы видим ее на полотнах Вермеера). Карта — призыв к странствиям, напоминание: всякое странствие начинается с дома и кончается здесь…
Вермеер, которого, выделяя среди других художников, называли "колибри среди скворцов", хотел видеть жизнь в этом доме спокойной и обаятельной. Но уже в лице спящей ("Спящая женщина") возникают легкие тени тревоги.
В "Девушке с жемчужной серьгой" он соединил несоединимое: простоту житейского настроения и идеальный образ. Ее лицо залито ласковым потоком света, потому что оно достойно этой ласки. У всех девушек-подростков подобное выражение лица: ожидание и любопытство, освещенные сознанием своей грациозной прелести и особой исключительности. Девушка пробуждается от золотого сна детства, застывает и отдаляется. Взгляд вопрошает, лицо подернуто тончайшей вуалью грусти…
Когда пишут о луче света, проникающем в картины Вермеера, забывают, что луч исходил из самого художника. И вот этот луч стал слабеть и холодеть. Вермеер терял свою светоносность. "…Неудовольствие, относящееся к отсутствию того, что мы любим, — писал современник и земляк художника философ Бенедикт Спиноза, — называется тоской". Тоска прокрадывается в картины Вермеера. Не исключено, что в городе Дельфте он слыл чудаком. Конечно, с одной стороны, перед горожанами домовладелец и торговец. Но с другой… Вступительный взнос в гильдию св. Луки — местный союз художников — он выплачивает целых три года. А картины свои продает неохотно. Художнику постоянно приходилось откладывать кисть и измышлять, как устроить свои денежные дела.
Ясно представляю себе молчаливое горе Яна Вермеера, когда он покидал свой большой уютный дом. Как смотрел на вывозимый скарб. Как медлил уходить и уходил последним. Уходил по улочке, которую написал из окна оставляемого дома, мимо богадельни, известной ныне всем по картине "Уличка"…
К тому же вновь на землю его родины вторгается война. Непобедоносный, ранимый и хрупкий, он устает.
Наверное, был он человеком ненарушающегося жизненного ритма и только в состоянии полного душевного равновесия проникал взором в прекрасную суть самых обычных вещей. Но равновесие нарушается, и озарение покидает его.
Холодноватый свет заскользил по застывшей эмали гладкописи. Вместо живых картин изготовляются драгоценные изваяния. Вермеер вдруг опускает шторы на окна. Люди на иных картинах будто даже прячутся в сумерках. Впрочем, рука еще крепка и уверенна. Последние картины хороши, но они — . уже воспоминания. Вермеер хочет вернуть былое одухотворение, пытаясь ухищрениями разума заменить естественную правду чувства. Наряжает женщин, но они становятся манерными. Вводит элементы иносказания, аллегорию. Но слабый, как бы вечерний, свет создает лишь элегическую атмосферу, несмотря на все усилия приветливой дамы и уверенность размахивающего любовным письмецом сытенького Купидона.
Художник окончательно понимает: большого мира гармонии нет. В малом, даже уютном уголке не спрячешься от мутной волны войн, неурядиц, стяжательств. Однажды художник бережно кладет свою кисть. Источник света, столь ярко пылавший в его душе, затухает, как светильник, в котором кончилось масло. Вермеер с грустью смотрит на чистый холст — он мог насытить его жизнью, но жизнь эта была бы фальшивой. И навсегда отходит от мольберта. У слабого, робкого человека хватило сил сделать такой шаг, по существу, шаг от жизни — искусство было дыханием Вермеера. Бенедикт Спиноза утверждал: "…бегство вовремя должно приписать такому же мужеству свободного человека, как и битву". А Вермеер всегда был свободным человеком. Или, во всяком случае, казался себе таковым. Настоящими же капитанами жизни с полным основанием считали себя бюргеры. Набив добром трюмы кораблей, кладовые, подвалы домов-крепостей, они звонко и тупо щелкали на счетах. Созвездия черно-белых костяшек открывали будущее и предсказывали судьбу каждого человека. И судьба Вермеера была подсчитана. Он был скверным трактирщиком и потерял свой великолепный дом "Мехелен". Не накопил ни гроша и задолжал. Наконец, перестал рисовать… Вермеер еще в своих ранних работах мог показаться бюргерам художником подозрительным.
