Вот такой была Снова наша — неширокий да неглубокий приток Тускари.

Была…

В один из приездов я не узнал речку.

Нет, сначала я не узнал луг за речкой. Вместо него было кукурузное поле. Первое, что пришло мне в голову, был вопрос: «А где же теперь по весне деревенские рвут щавель на борщ, где берут девчонки цветы для венков, как теперь живут луговые птички и куда девались кузнечики?»

— Чудак человек, — сказал мне тогда Федор Кириллович. — Мелкенькие твои вопросы. Ты б лучше спросил, что с речкой будет. За один год вон как заилило. Рыба пропала: дна нетути, корму нетути.

И впрямь, пошел искупаться, и чистым выйти негде было: кругом ил, ил, ил. Погибли ракушки (ими в сорок седьмом году, кстати, вся деревня питалась), не щекотали теперь пальцы ног смелые пескари…

О, если б эта беда коснулась в то время только одной Сновы, название которой некуда вписать даже на местной карте! Мелели и зарастали реки с именем, нависала угроза над судоходными реками.

Под лемеха ложились тысячи гектаров лугов. Колхозы брали обязательства увеличить площадь пахоты, и председатели — одни с болью, другие равнодушно — назавтра отдавали приказание направлять мощные трактора на луг.

Сеяли кукурузу, свеклу, коноплю, кормовую смесь.

Получали подчас неплохие урожаи — земли-то заливные, влаги хватало на все лето!

Так и у нас вышло…

И не ходили теперь наши хорошаевские мальчишки в Круглый лес за удилищами, гнили на поветях сачки и бредни, бабы белье полоскали в жесткой колодезной воде, подрастало первое поколение детей, живших у речки, но не умеющих плавать — негде было учиться.

А спустя несколько лет газеты запестрели заголовками: «Спасайте Десну!», «Спасайте Кубань!», «Спасайте Сейм!»…

Хватились!

Ну, да лучше поздно, чем никогда.

…Федор Кириллович щурит глаза от наползающего дыма, готовится заговорить — догадываюсь по его сосредоточенному лицу.

Мы сидим на обструганном бревне возле недостроенного сарая («Цельное лето возился с ним, шифером думаю покрыть», — сказал он). Усадьба Федора Кирилловича — над самой речкой, на крутом берегу. Внизу, вдоль речки, заросли лозы, ракит, осины, черемухи, кленов, дикой малины — ни пролезть там, ни пробраться. Оттуда несет запахом свежих осенних листьев.

Над коноплей по обе стороны деревни не умолкает грачиный грай.

Солнце. Летают нити серебряной паутины. Стоит бабье лето. Полыхает за сараем гроздьями молодая рябина, снуют в ее листве прилетевшие невесть откуда дрозды. К рябине крадется черно-сизый кот…

Федор Кириллович поплевал на папиросу, придавил ее каблуком кирзового сапога.

— Речку, говоришь, жалко? — начал он с вопроса. — Э-э, а мне, думаешь, каково? Ты, племяш, родился тут — и уехал. А я родился, живу и помирать на этом месте буду. Да я рыбак еще, сам знаешь, сызмальства. Мне эта вся свистопляска с лугами, можа, лет на десять жисть укоротила. Тах-та во!.. Ить дурачки-то луга распахивают! Вот наш новый председатель, Бирюков, он с головой, правильно рассудил. В прошлом году кулигу под Михеевкой травой засеял, летом трижды косил ее. Пришлось, правда, поливать, так луг, он тоже ухода требует. Почти по сорок центнеров сена накосил. Видел, скирды в кулиге? Тах-та во!.. Обещает Бирюков весной и наш луг засеять, ежели семена достанет. Семян, понимаешь ты, нигде нетути, мало их выращивают.

— Засеют теперь не засеют, а все равно речка пропала.

— Да как тебе сказать? Природа, она, видишь ли, в иных случаях может себя восстановить. Особливо, ежели помогнуть ей, прудов, скажем, напрудить — даже там, где раньше мельницы были. К примеру, наш Бирюков засеял луга, а в тех деревнях, что выше нас, по-прежнему пахать их будут — вот где беда.

Было уже далеко за полдень, желтый ком солнца круто скатывался под гору. К тому же Федора Кирилловича позвала тетя Варя — почтальонка пенсию принесла, и мы нехотя встали с нагретого солнцем гладко оструганного бревна.

Надя Павликова поутру забежала к Дуне на минутку.

— Завтра, ма, поросят сдавать повезут. Готовься…

— Ну? А кто повезет?

— Аркашка, должно.

— На своем драндулете?

— А на чем же еще? Машину счас не дадут — бураки. Вон даже из-под Москвы пригнали на помощь… Моли бога, что «Беларусь» Бирюков не пожалел.

Надя была одета в теплый полусак, голова покрыта толстой коричневой шалью, за пояс подоткнуты старые перчатки. Лицо крупное, раскрасневшееся, по-прежнему красивое.

— Никак на Север собралась? — попробовал я подначить. — Вон до двадцати градусов передавали…

— Молчи ты, — отмахнулась Надя. — Их дело передавать. А побыли бы они цельный день в поле, узнали бы эти двадцать градусов. Бывает, так заколовеешь, зуб на зуб не попадает. Хорошо, хоть Бирюков чай распорядился подвозить.

— А вы что делаете-то?

— Счас все одно делают — бураки. Мы, бабы, чистим… Скоро кончим. Вчера Бирюков по телевизору выступал, говорил, что план уже выполнили. Прибрехал маленько: возле Болотного еще гектаров двадцать не выкопано.

— Может, это внеплановая какая.

— А можа, кто ее знает…

— Подработаете, должно, на свекле-то? — поинтересовался я.

— Молчи ты! У нас счас не работа, а ругня одна. Этот, конфликт у нас со старухами. Чистить бураки все поприходили, а как сажать их, тяпать — никого не дозовешься. Трудно, видите ли. А деньгу сидя заколачивать не трудно? Ведь конечный расчет с нами по центнерам производят. Нам не выгодно, чтобы у нас меньше центнеров выходило. Сами управимся!

Надя привстала, заторопилась.

— Ну, не забудь, ма! Побежала я, а то опоздаю.

— А можа, позавтракаешь с нами? — спросила Дуня.

— Не, я дома наелась, спасибо.

И тихо закрыла за собой дверь, легко сбежала с крыльца и повернула за угол хаты.

— Сколько, теть Дуня, Наде лет?

— Э-э, не помню. Сорок или сорок пять. Сорок пять, должно. Галю она родила, когда двадцать было? Ну да. А Гале двадцать пять весной исполнилось.

— Выглядит Надя, однако, неплохо.

— Дыть пятерых выносила. А дети, они молодят женщину… Вот только Оля красивше ее была…

Павлик ловко завязал поперек туловища поросенка петлю и, придерживая ее, чтобы не сползала, кинул концы веревочки в открытую дверь сеней.

— Тащи!

Тракторист Аркашка Серегин поймал веревку, натянул ее, Павлик подталкивал поросенка сзади, поросенок же, чуя недоброе, визжал, упирался, а когда Павлик поронул его лозиной, кинулся в сторону и вырвал веревку из Аркашкиных рук.

— Помогай, чего стоишь? — прикрикнул на меня Аркашка.

А я действительно стоял поодаль — руки в боки, легкомысленно полагая, что поросенок тихо-мирно проследует из сеней на прицеп «Беларуси». Поняв свой промах, я мигом подскочил к Аркашке и ухватился за веревку — Павлик по новой приспосабливал петлю. Потом по его команде мы дружно дернули, поросенок визжал еще неистовее, упирался еще больше, и, может, мы бы его так и не сдвинули с места, но Павлик приподнял поросенка за задние ноги, и он покорно потопал на передних. Вывели поросенка на крыльцо, тут мы с Аркашкой схватили его за уши и втащили на прицеп.

— У, зараза, сильный какой! — выругался Аркашка, тяжело дыша, и хлестнул поросенка веревкой. — Сколько в нем будет?

— Центнера полтора, — предположил Павлик.

Закрыли борт. Длинная щетинистая свинка Дуни подошла к забившемуся в передний угол плотному Павликову хрячку и обнюхала его.

— Мой смирный, а эта ведьма! Смотри, как глазами зыркает. Сожрать готова. Мать, должно, и не кормила ее.

Я сбегал помыл руки, оделся — все-таки на открытом прицепе предстояло ехать. Дуня вчера осторожно мне только намекнула, чтобы я сопровождал ее поросенка. А я с готовностью согласился, понимая, что тяжеловато придется Павлику одному.

Мы с Павликом вспрыгнули на прицеп, Аркашка залез в кабину и, рванув так, что свиньи чуть не попадали на нас, сидевших у заднего борта, покатил вдоль деревни. По дороге мы еще должны были заехать в Болотное за бригадиром Дамаевым, который, кстати, и выпросил трактор, чтобы сдать на мясокомбинат своего поросенка — деньги позарез ему нужны были, он сына в армию провожал.