От Хорошаевки до Болотного километра четыре. Деревня эта большая, центральная в колхозе «Победа». И школа там находится. Пять лет я туда ходил. А после пяти классов в ремесленное поступил, в Свободу.

Ехать на прицепе было свежо, правильно я поступил, надев свитер. Трактор бежал быстро, не сбавляя скорости ни на колдобинах, ни на бугорках. Раньше, я знал, Аркашка вот так же бесшабашно на лошадях ездил, когда возчиком горючего работал.

— Как он едет по деревне, все бабки крестятся, — сказал Павлик. — Змей! Анадысь чуть было гусенят моих не подавил…

Павликов хрячок по-прежнему смирно стоял у переднего борта, а Дунина свинка без конца топталась, недружелюбно поглядывая на нас и все ближе подступая к нам.

— Узё! — двинул ее Павлик в лоб сапогом.

Поросенок отпрянул, но не успокоился.

Мы сидели на корточках, держась за борт, ноги уже начали уставать, и я сказал Павлику:

— Может, пару снопов прихватим? — Мы как раз проезжали конопляное поле.

— Не, за конопи ругают… Да Аркашка и не услышит… Соломы где-нибудь прихватим, потерпи маленько.

Из-под задних колес «Белоруси» летели ошметки грязи, особенно после того, как переезжали лужу. Я устроился так, чтобы на меня грязь не попадала, а Павлик не обращал на нее внимания и просто делал резкое движение головой, если ошметок залетал ему на старый картуз.

Ехали по большаку. После Хорошаевки с полкилометра вдоль него с двух сторон шумят высокие тополя и осины. Федор Кириллович рассказывал, что их посадил мой двоюродный дед Савелий. И шумят деревья теперь, радуя людей и украшая землю, — добрая память о старике.

— Хорошо, быстро едет, — прервал молчание Павлик.

— Километров тридцать, — предположил я. — А чего вы, Павлик, в Золотаровку, а не в свой район везете?

— Ближе, и дорога лучше.

— А примут из чужого района?

— Какая им разница? Одно ведь государство.

Павлик, мне сдается, год от года высыхает, мельчает телом. Раньше он и полнее был, и ростом выше. А теперь сзади посмотришь — подросток.

— Там же, на мельнице, работаешь? — спросил я, хотя иного ответа и предположить не мог: Павлик, унаследовав мельничье дело от отца, бессменно молол муку и на водяной, и теперь на механической мельнице. Но он нехотя сказал, что перешел на ферму истопником, чему я немало удивился.

— А что ж случилось?

— С Бирюковым не ужились. Застал выпимшим, ну и сказал, чтоб я больше на мельнице не появлялся. Я и не появился — у меня пока гордость есть.

Въехали в Болотное. Деревня стояла по сторонам глубокого, заросшего бурьяном оврага (где-то я читал, что предки наши специально обосновывались на вот таких не очень удобных для пахоты местах — берегли землю).

Когда я жил у Федора Кирилловича в первый свой заводской отпуск, то частенько в Болотном бывал. Вместе с Аркашкой, трактористом нынешним, мы сюда любовь ходили крутить. Он на три года старше меня, ну и подбил однажды: «У нас в Хорошаевке ни одной девки путевой нетути, пошли со мной, враз познакомлю».

Свел меня Аркашка с толстушкой одной, как сейчас помню, Мотей ее звали. Каждый вечер она, бывало, беспрестанно повторяла одно: «Вы ко мне просто так ходите, а потом бросите, как отпуск кончится. Правда же?» Однажды я не выдержал и буркнул: «Правда». И больше к Моте не ходил…

Тут трактор круто повернул к большой свежепобеленной хате и резко затормозил. Прицеп наш остановился возле самого крыльца. Из хаты вышел среднего роста мужчина, кивком головы приветствовал нас и поспешно скрылся в сенях. «Дамаев», — догадался я.

Во дворе визжал поросенок…

Дорога возле мясокомбината — сплошное месиво. Бедные шоферы. Машины бросает из стороны в сторону, они буксуют, ревут, шоферы матюгаются и, как спасения, ждут, когда появится случайный трактор.

А наш «Беларусь» проскочил через это месиво будто по чистому асфальту. Аркашка даже скорость не убавил. Правда, мы вместе с поросятами чуть-чуть не выскочили за борт, но «чуть-чуть», говорят, не считается.

В контору мясокомбината пошли Дамаев, Павлик и Аркашка. Я остался за сторожа, да и не нужен я там был. Справку от ветеринара Дуня отдала Павлику, и он официально, так сказать, отвечал за всю операцию по сдаче ее свинки.

Минут через десять появились невеселые Павлик и Дамаев. Они шли вслед за каким-то мужчиной и что-то доказывали ему. Он же твердил одно и то же: «Нет! Не могу!»

У меня похолодело внутри: неужели не принимают? Это что, обратно везти уставших поросят? Трястись с ними, без конца успокаивать пинками свинку Дуни? А сама Дуня? У нее ведь еще есть в закуте одно вот такое же божье создание, и она окончательно замучится с ними.

«Они меня съедят, — жаловалась Дуня мне. — А тут деньги нужны, уголька на зиму привезти».

И вдруг из конторы буквально выбежал Аркашка.

— Бюрократы, заразы, засели тут, ни черта не делают, лозунгов понавешали: «Больше мяса государству!», а сами от мяса отказываются! — кричал он громко. Аркашка своего поросенка не сдавал, но он рассчитывал на обратном пути погрузить купленные у своей здешней родни дрова и теперь, разумеется, откровенно негодовал. Он подошел к прицепу и накинулся на меня: — Чего сидишь, иди звони куда надо! Засели тут, мясо им не нужно. «Временно личный скот не принимаем!» А чем личный поросенок хуже колхозного?

Я соскочил на землю, взял Аркашку за руку.

— Не шуми. В чем дело?

— Некуда, говорят, холодильников железная дорога не дает.

Что делать?

Хмуро курит Дамаев, Павлик отыскивает в кармане фуфайки по конопляному зернышку и каждое подолгу катает во рту, прежде чем его расщелкнуть. Аркашка смотрит на меня зелеными глазами.

Эх, рискну! А вдруг получится?..

— Директор у себя?

— В том-то и дело, что нетути. В сельхозуправлении, сказала секретарша.

— Пошли со мной, — решительно говорю Аркашке.

В приемной директора мясокомбината я вежливо поздоровался и подошел к столу.

— Разрешите позвонить?

По моей городской одежде и вежливому тону пожилая секретарша, видно, догадалась, что я не колхозник, и разрешила. Она, конечно, не могла предположить, что я тоже обеспокоен судьбой трех поросят.

Я снял трубку.

— Слушаю, — сказала телефонистка.

— Первого секретаря райкома, — отчеканил я.

— Рогов его фамилия, — подсказал Аркашка, стоявший у дверей. Секретарша зыркнула на него, потом уставилась на меня, гадая, должно быть, кто этот молодой человек. Неужто какой новый начальник?

Я волновался, не в силах придумать, как представиться Рогову.

— Алло…

— Товарищ Рогов?

— Да, да.

— Тут вот такое дело. С мясокомбината вам звонят. Понимаете, я приехал в отпуск. К тетке… Ну, мы трех поросят привезли, а их не принимают…

— Так что, я буду вашими поросятами заниматься?

— Ну, понимаете, тетке семьдесят лет, — продолжал я, — больше никто не поможет… А их не принимают…

— А зачем вы привезли? — вдруг резко оборвал меня Рогов. — Мы и в газете, и по радио объявляли, что временно личный скот не принимаем — некуда мясо девать, вагонов не дают.

— Про лозунг ему, про лозунг! — подсказывал за спиной Аркашка.

— Но мы не знали про объявление, — виновато сказал я, а сам с дрожью подумал, что, если Рогов спросит, откуда мы, и узнает, что из другого района, тогда — никакой надежды. — Понимаете, трактор нам со свеклы на день сняли, ведь это ж еще день терять…

— Да… — вздохнул Рогов. И я почувствовал: лед тронулся…

— Пожалуйста, товарищ Рогов.

— Ладно, примем мы ваших поросят. Но скажите там у себя в деревне, чтоб до Октябрьских больше не привозили.

Аркашка выскочил из приемной и кинулся на улицу, где по-прежнему тарахтел его трактор (Аркашка не выключал мотор от начала до конца рабочего дня), где в безнадежном ожидании стояли Дамаев и Павлик.

Дамаев уже улыбался, Аркашка выбивал запылившийся зеленый берет, а Павлик невесело топтался на месте.