Павел заметил к концу дня, что Вера все чаще и чаще стала льнуть к Димычу. Ну и ладненько. Девки девками, а жена надежнее…

Восьмерка с "американскими" наблюдателями выползла на дорогу вслед за ними. Димыч сказал:

– Явно не фирма, хоть и ведут себя нагло. Если бы была фирма, тут на подхвате нас бы ждала другая машина.

Вольнонаемный весело глядел на Гирю:

– Что, водяры захотел? Дак я ж не могу без бабок. Что я, этот, как его? Филитроп? Кореши тебе с воли давно перевода не присылали…

– Да нет, паря, на сей раз я тебе бабки кидаю. Десять кусков! Каково?

– Ты сдурел, Гиря?

– Нет, соскучился.

– Ты меня в свои дела не путай! Деньги тебе ношу, водку таскаю… За четверть переводов рискую!

– Зато на Губошлепе потери добираешь…

– Откуда знаешь? Губошлеп проболталася? Хрен ему теперь с маслом, а не деньги…

– Я и без Губошлепа все знаю. Твои делишки мне лет за семь известны. И на какие шиши ты каменные хоромы отгрохал, и катер на подводных крыльях купил, и водочку каждый день потребляешь…

– Ну и что? Сдать хочешь? Я лишнего не беру, кто вам еще деньги и водку будет таскать?

– Я кое-про-что другое знаю… Кто, например, двух расконвоированных на рудничного кассира навел… Заткнись и слушай. Я тебе даю десять кусков, а ты в надежное место положи ружье и патроны. Да жратвы не забудь…

– Да ты что, Гиря?! На ружье же номер… Я не хочу к вам угодить…

– Номер спилить можно. Да у вас тут и не регистрированного оружия хватает.

– Да и без номера… Сами расколетесь, когда попадетесь…

– Про тебя только я знаю. А я не расколюсь. Хватит базарить! Или ты кладешь в надежное место пушку с патронами, или вместе будем зону топтать…

– Гиря, не губи!

– Значит, договорились. Учти, если пушки на месте не будет, я ведь сюда вернусь…

– Ладно, давай деньги… – мужик со жгучей ненавистью глянул в глаза Гире, но тот лишь с превосходством ухмыльнулся.

– Тебе все мало. То, что ты людей обираешь – это ладно, это в понятии. Но ты же в блатные полез, тебе захотелось хороший куш сорвать. Да куда тебе… Падальщик ты. Вот, пять кусков. Остальные получишь, как сообщишь, что пушка на месте. Да, еще перевод Губошлепу придет, может и мне – себе оставь, не затребую.

– Ты что же, и Губошлепа с собой тащишь?! На что тебе этот сосунок? А-а… Коровой идет?

– Во-первых, для ясности: не я его тащу, он сам бежит, а во-вторых, у него папаша денежный, и пахана зоны башляет, и, в-третьих, мне и тут хорошо, да Крыня, тварь кровожадная, с собой тянет…

…Через пять дней в рабочей зоне между штабелями бревен Гиря собрал своих. Хмырь сидел в стороне, отрешенно глядя куда-то в просвет между штабелями. Крыня уселся верхом на толстое бревно. Лицо его было как-то по-особому напряжено, а глаза походили на рыбьи. Только во взгляде его, в отличие от рыбьего, отчетливо светилась безумная жестокость. Казалось, вот сейчас, в затуманенном мозгу его мелькнет мимолетное желание кого-нибудь убить, и он тут же достанет заточку и воткнет ее в глотку того, кто ближе всех окажется. Губошлеп старался держаться от него подальше, так, чтобы между ними всегда оказывался Гиря.

Глядя на Крыню, Гиря подумал, что с таким подельником ни единого удачного дела не провернешь, а если и провернешь, то тут же сядешь, к тому же за мокруху. Не-ет, этого психа надо оставить в тайге… Потянув носом, Гиря недовольно пробурчал:

– Опять ацетона нахлебался…

Крыня улыбнулся улыбкой дебила:

– Дак ведь, где водки взять? Бабки кончились…

– Чума болотная… Тебя с зоны выпускать нельзя, свинья…

– Ты не очень-то возбухай! – сипло, перехваченным злобой горлом, выдавил Крыня.

Рука его потянулась куда-то вниз, к сапогу.

Гиря примирительно проговорил:

– Ладно, ладно… Я к тому, что когда на дело идешь, башку надо светлую иметь… – он спохватился, вспомнив, что хотел уступить главенство Крыне. – Сегодня уходим. Все, что с собой берете, смотать и после обеда по очереди – в сортир. Там, свесишься в крайнюю справа дыру, увидишь – куда…

– Как, в сортир?! – Губошлеп гадливо покривился.

– А ты что, думал, тебе аэроплан подадут за пять кусков? Отсидимся дня три в яме, ночью уйдем. А чтобы вертухаи подумали, будто мы прямо с зоны ушли, на барже, которую досками грузят, тайники подготовят, – Гиря пошарил за пазухой, вытащил свернутый лист бумаги: – Это по твоей части, Хмырь; с военной карты скопировано.

Крыня встрепенулся, даже вместо рыбьего выражения лица у него появилось более близкое к человеческому, и в глазах мелькнуло что-то вроде мысли:

– А серьезный ты человек, Гиря; с тобой не пропадешь…

Наутро Павел начал приводить в действие свой план. Достав визитную карточку той самой стройненькой девушки из "Губернского канала", которая напала на него и Димыча на крыльце разгромленного "Беркута", Павел накрутил номер. Трубку взяли почти сразу, приятный женский голос протянул:

– Ал-ле-у? Отдел криминальных новостей "Губернского канала"…

Стараясь говорить как можно более приятным мягким баритоном, Павел выговорил:

– А как бы мне услышать Веронику Осиповну?

– Я вас слушаю? – тут же оживилась девушка.

– Добрый день, Вероника Осиповна. Это вас Павел Яковлевич Лоскутов беспокоит…

Трубка некоторое время молчала, но вскоре выдохнула:

– Тот са-амый?!

– Ага, тот самый… Так это вы меня разыскивали через Союз писателей?

– Разумеется! Мне очень бы хотелось сделать большое интервью с единственным в нашем городе писателем детективного жанра!

– Ну что ж, сегодня вечерком я как раз свободен. Если вас не затруднит, подъезжайте со своим оператором к общественно политическому центру часикам к семи вечера.

– А пораньше нельзя?

– Видите ли, Вероника Осиповна, – проникновенно затянул Павел, – пораньше никак нельзя. Я ведь работаю. У меня очень жесткие контракты с издательствами.

– Хорошо, Павел Яковлевич, – быстро проговорила она, – я вас буду ждать ровно в девятнадцать ноль-ноль в вестибюле "ОПЦ".

Примерно такой же разговор у него состоялся и с остальными репортершами и репортерами телеканалов, которых развелось в городе столько, что ни на одном телевизоре уже кнопок не хватало. Правда, некоторые из репортеров удивленно переспрашивали: – А кто это такой, Павел Лоскутов? И Павлу приходилось терпеливо объяснять, кто он есть такой. Потом он обзвонил редакции всех газет; и вполне желтых, и не вполне желтых, и даже вполне респектабельных. Газетчики тоже проявили нешуточный интерес к единственному знаменитому писателю своего города. Так что, представив размеры толпы в вестибюле центра, он с удовольствием потер ладони.

Он примерно знал распорядок дня ректора Университета в разгар летней сессии. Понедельник в любом вузе – день тяжелый, а во время летней сессии – особенно. Так что, набегавшись по Университету, и наобщавшись с подчиненными, ректор часов в пять, отпустив секретаршу, усядется в своем кабинете, в тишине и прохладе, чтобы окончательно развязаться с дневными делами.

В этот день, должно быть для разнообразия, с утра в небе копилось нечто значительное, и висела духота в атмосфере, несмотря на раннее время. Павел сходил под душ, после чего сел завтракать, поглядывая краем глаза на окно.

Сквозь уверенность, что Гонтарь все же решил избавиться раз и навсегда от единственного свидетеля, пробивалась и ледяная струйка беспокойства: а если не он? Все равно, он прошел по жизни Павла асфальтовым катком. Если бы не он, Павел бы сейчас преподавал в Университете, ходил бы летом в экспедиции со студентами и аспирантами, и не помышлял бы о писательском труде, и с позвоночником было бы все в порядке. Собственно говоря, правы великие, когда говорят: писание художественной прозы и поэзии – тяжкий, мучительный труд. Павел испытывал истинное наслаждение, когда писал фантастику, или криминальный роман. Но время от времени на него накатывало, что он не мог не написать рассказ или повесть психологической прозы. Вот тогда и начинались мучения грешника в котле с кипящей смолой. Даже после коротенького рассказика он чувствовал себя выжатым лимоном, или футбольным мячом, по которому долго и упорно лупили ногами дюжие мужики в трусах и гетрах. Почти на полтора десятка лет Павел выбросил Гонтаря из головы, и вдруг накатило: рассчитаться за все; и за свою поломанную жизнь, и за хорошего парня Валерку Фирсова.