Михаил насмешливо вмешался:

– Ребята, мы, кажется, говорили об управлении природными процессами, а не о климате.

Олег облегченно подхватил:

– Вот, вот, оставим-ка земную ось в покое. Я имел в виду управление природными процессами в целях производства пищи.

– Так, так… А ты знаешь, что попытка управления природными процессами неизбежно сказывается на климате? Ну, хорошо, пусть управление в целях производства пищи. Значит, уничтожаем одни виды животных и растений, малоценных в пищевом смысле, и неограниченно размножаем других, ценных в пищевом смысле? Получаем тот же результат, что и от сдвига земной оси – катастрофу.

– Ну, почему же, уничтожаем… – растерянно протянул Олег.

– А потому! Сельскохозяйственный биоценоз – это всегда биоценоз малокомпонентный. И многокомпонентным быть он не может. Попробуй, потом собери урожай… Так вот, чем больше мы осваиваем территорий для сельхозугодий, тем более уязвимой становится биосфера в целом. Даже без гербицидов-пестицидов к середине двадцать первого века вымрет процентов тридцать-сорок видов животных и растений, об этом уже давно в открытую говорят. А это значит, рухнут все пищевые пирамиды, порвутся экологические цепочки, океаны покроются дрянью из дохлых сине-зеленых водорослей, а там и смерть всего человечества от удушья через несколько десятилетий…

– Весьма мрачная картина… – усмехнулся Михаил.

Павел не заметил его сарказма:

– А какое право мы имеем управлять? Любое управление в конечном итоге сводится к тому, чтобы дать возможность неограниченно развиваться одним видам, и обречь на вымирание другие. Или только мы имеем право жить на Земле? Благодаря тому, что у нас оказалось чуть больше серого вещества, чем у других?..

Олег поднял руку, как бы пресекая попытку перебить себя:

– Стоп. Если я правильно понял, ты считаешь, что надо прекратить эксплуатацию природных ресурсов?

– Правильно понял. Но я не призываю к тому, чтобы прямо сейчас, взять, и всю биосферу объявить заповедником. Надо будет постепенно переходить к промышленному производству пищи.

– А сейчас что, не промышленное производство?

– Ну, где ж промышленное? Распахиваем степи, корчуем леса, рубим леса… Да хотя бы, так называемый, промышленный лов рыбы в морях и океанах. Вспомните, какая была эйфория лет десять пятнадцать назад? Океан, дескать, в десять раз больше может прокормить народу, чем живет его на Земле, а оказалось, что биомасса океанов и морей составляет лишь три десятых процента от всей биомассы Земли. Жизнь кипит только на шельфах, остальной объем – пустыня. Кое-где началось садковое разведение рыбы. Вот это и есть промышленное производство рыбы. А традиционное сельское хозяйство? Производительность труда там можно повышать до какого-то предела. Автоматизация сельскохозяйственных работ сильно затруднена. А ведь только она дает большой прирост производительности труда. И потом, сельское хозяйство слишком сильно зависит от погоды…

– Но со временем мы сможем управлять климатом.

– Мы уже говорили об этом. Управление климатом неизбежно приведет к катастрофе.

– Выходит, так и оставаться зависимым от природы?

– Как всем хочется победить природу… Неужели не понятно? Победа над природой будет означать гибель человечества. Надо прекратить всякое воздействие на биосферу. Но поскольку население Земли растет, и его нужно кормить, а поля имеют предел продуктивности, и предел этот обусловлен конечной величиной солнечной энергии на единицу площади. К тому же мы никогда не сможем зарегулировать все факторы на полях, влияющие на рост растений. Остается единственный путь – увеличивать площадь полей. Что неизбежно приведет к катастрофе.

– Да-а… Перспективы… – протянул Олег. – И что же делать?

– Переходить к производству пищи в биотронах!

– Ха, биотроны… Ну работает в институте селекции биотрон… А знаешь, сколько стоит килограмм сортового зерна, выращенного в нем?

– Знаю. Тонна – будет стоить меньше, а миллион тонн уже дадут прибыль. К тому же эффективность возрастет в сотни, и даже тысячи раз. Ведь ни для кого не секрет, что до стола доходит лишь процентов десять сельхозпродуктов. Остальное вульгарно сгнивает в хранилищах. А при биотронном производстве не нужны будут хранилища, не нужно будет возить из конца в конец по миру то, что выращено. Свежие ананасы и бананы в любое время года на любой широте. К тому же, при интенсивном освещении продуктивность любого растения возрастает в сотни раз.

– Размечтался… – насмешливо протянул Олег. – В мире в настоящий момент два миллиарда человек хлеба до сыта не едят, а ты – ананасы…

– Потому и не едят, что производство пищи застыло на уровне древнего Шумера и Египта.

Олег поднял руки, как бы сдаваясь:

– Арнольд Осипович, ну и студенты у вас! Что дальше только будет… Впрочем, жаль я его на экзаменах пощупать не успею.

– Тебе повезло, – профессор спрятал усмешку в бороду. – А то стал бы щупать, да и сел в лужу. Ты ведь не слишком хорошо знаешь даже то, что в учебниках написано. А что с Павлом будет? То и будет… Закончит Университет, начнет разрабатывать какой-нибудь узкопрактический вопрос, что у нас только и считается настоящей наукой, благополучно забудет все эти свои фантастические идеи, ну и со временем станет хорошим ученым. Хотя, насчет биотронов… Это не так уж и фантастично… Надо бы посчитать… Эх, не силен я в этих делах! Насчет энергии, ка пэ дэ, и прочего…

Павел усмехнулся, и ничего не сказал, снимая с рогулек вертел с рыбой, только спросил Олега:

– Тебе хвост, или голову?

– Давай голову. Люблю голову у рыбы пососать… – осторожно откусив кусочек, проговорил блаженно: – М-м… Вкусно… Хоть и без соли…

Батышев жевал аир, даже не морщась от горечи, разгрызал луковички ятрышника, отрешенно глядя куда-то в даль, за реку, о чем-то сосредоточенно думая. Борода его мерно двигалась вверх-вниз. Павла поразила татуировка на его груди, которую он только что разглядел среди седых волос. Крошечный портрет Сталина, выколотый с изумительным искусством. Татуировка на груди профессора! Это было невероятно, невозможно, по понятиям Павла. Однако спросить он постеснялся. Профессор разрезал рыбину своим ножом, рассек одним точным ударом саранку, пододвинул Михаилу:

– Саранка вместо хлеба. Попробуй…

Михаил пожевал задумчиво, сказал:

– Вкусно…

Обтирая руки о траву, Олег проговорил оптимистично:

– Похоже, голодать не будем…

– Не загадывай, – сумрачно бросил Павел, – в тайге всякое бывает… – и принялся одеваться.

Они спустились вниз по течению до конца переката. На крошечной галечной проплешине под скалой задержались.

Профессор кивнул на отмель:

– Если бы у лодки было чуть-чуть плавучести, ее бы выбросило сюда.

Олег кинул камешек в котел между отвесными скалами, в котором кружилось круговое течение:

– Наверное, вон там, посередине, она и лежит.

Павел предложил:

– Можно нырнуть. Ее только с места стронь – сама пойдет. Тут не глубоко, метра два с половиной… Чуть-чуть до отмели протолкнуть, а там вытянем…

– Против течения не выгребешь. Как ты до середины доберешься?

– Можно вон с того выступа прыгнуть. Если хорошенько оттолкнуться, быструю струю перелетишь.

Глядя на воду, насыщенную игривыми пузырьками воздуха, профессор невозмутимо спросил:

– Как прыгать будешь? Вниз головой?

– Зачем? Можно и солдатиком…

– Нет уж, прыгай вниз головой. А то ноги поломаешь, тащи потом тебя, целый центнер… А так, в случае чего, ямку как-нибудь выкопаем, схороним… Неужели же ты думаешь, что я позволю тебе рисковать из-за кучи размокшего барахла?! Пошли, до вечера надо хотя бы километров двадцать протопать…

Однако такое заявление профессора оказалось чистейшим волюнтаризмом. Идти было адски тяжело, приходилось, чуть ли не каждые двадцать метров перелезать через промоины, из-под ног то и дело срывались пласты иссушенной почвы. По береговой террасе идти было еще сложнее; там стояли стеной дремучие заросли крапивы, и в этих зарослях валялись совершенно невидимые валежины, сучья, короче говоря, останки погибшей тайги. Ногу сломать было запросто.