После полудня через деревню по направлению к У…виллеру проехали драгуны из Бельфора. И снова население высыпало на улицы в припадке исступленного восторга: девушки бросали кавалеристам цветы, а те ловили их на лету. Жители выстроились вдоль дороги, выставили кувшины с белым вином и протягивали бокалы солдатам. Я думаю, что где бы этот прекрасный полк не попросил бы разрешения разместиться, его всюду приняли бы с радостью.
Но, поднявшись из долины к своему дому, я увидел старика Фери, бывшего повара нашего дома. Он был задумчив и не разделял моего энтузиазма.
— Видите ли, сударь, я внимательно рассмотрел их вблизи, а мне хватило семи лет службы, чтобы хорошо научиться видеть. Ну, ладно, я могу вас уверить, что мы были другими солдатами. Я сам участвовал в печально знаменитой битве при Гравлоте, но мы были после боя чище и опрятнее, чем они после пяти дней похода без боев. Смотрите, у них хорошие кони, но долго они не проскачут, за ними плохо ухаживают. Амуниция в плохом состоянии, солдат за это не наказывают. Уже сорок лет как я не видел французских солдат, но это не то, совсем не то. Ах, империя! Империя!
Эта болтовня раздражала меня, и я возразил:
— Возможно, все это и верно, но вы, другие, вы тогда потеряли Эльзас, а они сейчас его отвоевывают.
— Будем надеяться, что они удержат его надолго, мой господин, будем надеяться!
Это не продлилось долго. Следующим утром стрелки исчезли, и ни один из офицеров ни о чем нас не проинформировал.
Потом, между 14 и 15 августа, как раз на день Успения Богородицы, французы возвратились без боя, так же как ушли.
Несколько дней спустя я увидел возле моего крыльца автомобиль. В нем сидел мой кузен Рауль, высокий подтянутый артиллерист, брюнет, красивый как древнегреческий бог. Вместе с ним приехал майор лет сорока, худой брюнет, очень интеллигентного вида. Это был никто иной, как доктор Бюшэ из Страсбурга, основатель «Эльзасского обозрения». Оказалось, что они оба служили во Втором бюро Генерального штаба и были прикомандированы к Эльзасской Армии. Они организовали разведывательный отдел, занимающийся агентурной разведкой, посылкой агентов-связников и рекогносцировкой. Это было существование в мире свободы, приключений и опасности — всего того, что так нравилось Раулю, и чем мне тоже хотелось бы заняться.
Во время моего первого опыта я уже научился осторожности и понял, что война полна опасностей.
— Ну, буду ждать вас снова, — сказал я. — Тут все в порядке, а что толку куда-то ввязываться? Ты знаешь, я вполне доволен, да и я хотел бы оставаться на своем месте, если смогу.
Эти приятные теплые дни проходили в атмосфере необычайного спокойствия; мы слышали грохот пушек, но очень далеко! Все дни мимо проезжали военные машины, одиночные офицеры, а у въезда в наше поместье на главной дороге появилось заграждение, охраняемое конным патрулем. Я и мои работники вернулись к нашим обычным делам, хотя число наших упряжек уменьшилось наполовину.
Но и хозяину, и рабочим в душе было не до работы.
Увы! В один мерзкий день, 24 или 25 августа, конный патруль исчез. Никто ничего не знал, ни в деревне, ни в Иксхейме. Я пошел разыскивать мэра, бывшего врага нашей семьи, с которым я заключил мир. Мэр уже знал, что когда в нашей местности расквартировался 1-й батальон, я дал его командиру самые доброжелательные сведения о нем. Он сказал мне:
— Вы можете положиться на меня, я помню, что в долгу перед вами…
У нас возникло тревожное предчувствие.
— Что вы думаете, господин мэр?
— Я думаю, что и другие тоже исчезнут. Вы заметили? Как только уходят одни, появляются другие. Как актеры на сцене.
— Да, но все решается на других театрах, а мы тут только подвергаемся контрударам.
Вечером следующего дня, около десяти часов, я уже спал. Совершено неожиданно раздался «топот марширующих легионов» и я, как будто пораженный громом, услышал крик у моей двери: «Einquartierung!»[2].
И хриплый командный голос, отчеканивший четыре слога этого слова, показался мне таким же отвратительным, как удар дубиной. Он заставил меня встать, потревожив весь мой мир.
Целая рота их толпилась в аллее под каштанами. Это были уже немолодые, измотанные солдаты под командованием капитана-резервиста и подгоняемые старым фельдфебелем.
— Два офицера, — сказал мне капитан, — и сто восемьдесят солдат! В риге, в хлеву, все равно где, но побыстрее! Они уже не выдерживают…
Они с наслаждением укладывались на солому, на которой раньше спали французские стрелки. Капитан попросил у меня вина, которое я налил ему из ведра, но этот человек не двинулся с места и я никогда не забуду ни усталого жеста, с которым лейтенант и унтер-офицер схватили по креслу, чтобы отнести их в ригу, ни скорбного голоса фельдфебеля, говорившего:
— Это же начиналось так хорошо, господин лейтенант! Нет, я никогда не думал, что это будет возможно.
«Это» для этих поседевших на военной службе стариков означало эту войну, в которой не было ни прохлады, ни радости, а лишь уныние солдат и непредвиденные опасности, которые свалились на них.
В это время капитан, прежде чем разместить своих людей, поставил стол, разложив на нем карты, и обратился к лейтенанту:
— Пошлите двенадцать человек под командованием унтер-офицера Фогеля к перекрестку этих двух дорог… Там есть мельница, где они разместятся. Пусть Фогель выставит своих часовых слева и справа, самых лучших, и я прошу вас самим все проверить и сразу же доложить мне. Я не хотел бы посреди ночи никаких сюрпризов от этой банды лентяев, которыми я командую.
Я не мог не отметить, что у альпийских стрелков не было ничего подобного. Пять или шесть сотен солдат спокойно спали в зданиях, разбросанных по всему поместью, не выставляя караулов, кроме одного часового у садовой изгороди. Я вспомнил, как в большом хлеву устроили общую спальню, где мирно спали сотни этих молодых парней при свете нескольких тусклых ламп. Я тогда с тревогой говорил себе: какая великолепная возможность для внезапного удара решительного противника! Эта мысль не давала мне покоя, пока я сам не попросил четырех моих мельников и пильщика приглядывать за местностью и сразу же сообщать мне, если они заметят хоть что-то подозрительное.
Немцы на следующий день без всякого барабанного боя двинулись вглубь долины.
— Ах, как было нелегко заставить их подняться, — рассказывал мне позже мой старший скотник. — Фельдфебель буквально тряс их, а они отвечали: «Мы вчера прошли за день пятьдесят километров, для людей в возрасте от сорока пяти до пятидесяти лет! Этого достаточно!» Тогда пришел капитан собственной персоной и заорал: «Встать! Встать! Вчера я проявил терпение, но сегодня враг рядом с нами и я больше не шучу! Иначе вы получите «синюю фасоль»[3] в свои несчастные головы». Тогда один солдат ему ответил: «Французы уже заготовили для нас свою «синюю фасоль»!», а другой крикнул: «Если уж есть фасоль, то я предпочитаю белую и хорошо поджаренную на сале». Тут капитан рассмеялся и сказал им: «Хорошо, решено, я отправляюсь на ферму за салом и фасолью и реквизирую там повозку, на которой все это привезут как раз к полуденному привалу, и погружу туда еще вино, которое вы не в состоянии были пить вчера вечером, вы, чертовы свиньи, черт бы вас побрал!»[4].
Это была 116-я рота вюртембергского Ландвера.
После этого фронт более-менее стабилизировался. Французы отступили в ложбины горных долин, что они не должны были делать, особенно зимой, так как снабжение там могло осуществляться только по редким горным дорогами, по невозможным тропам, которыми могли пробираться лишь груженые мулы, и где долгими годами приходилось драться за каждый участок леса, за каждую ферму, забравшуюся на высоту в восемьсот, а то и тысячу метров, за каждую жалкую деревню в долине с мрачными пейзажами пихтовых лесов где, как и в годы нашей доброй старины, когда мы были маленькими детьми, «весь мир был огорожен дощатым палисадом».
