Но момент наивысшего триумфа виги пережили, когда в октябре 1680 года открылась очередная сессия парламента. К этому времени в городе только и говорили о некоем черном ящике, где якобы хранится неопровержимое свидетельство тайного брака Карла и матери Монмата Люси Уолтер. Незадолго до этого виги одержали убедительную победу на выборах в городские органы власти, и воодушевленный этим успехом Шефтсбери решил провести показательные процессы: над Яковом как папистом и Луизой де Керуаль как проституткой. В этом он не преуспел, однако народ был столь очевидно настроен в пользу вигов, что в успехе попытки вновь вынести на обсуждение вопрос о престолонаследии и даже импичменте герцога Йоркского можно было не сомневаться. Иные из министров Карла были убеждены, что король не выдержит давления и согласится с требованиями парламентариев. Кое-кто уже делал предложения Вильгельму Оранскому, считая, что он-то прежде всего и выиграет от капитуляции короля. Ближайшее окружение Карла было настолько расколото, что, по существу, он остался в одиночестве и мог полагаться только на собственную решимость. Ясно, что испытание предстояло нелегкое. Речь короля при открытии сессии оказалась неубедительной, а запрос на выделение средств для поддержки английского гарнизона в Танжере (где он был заперт маврами) отклика не нашел. Тори мало что оставалось, кроме как настоять на поправке к биллю об исключении, по которой Яков лишался права на престолонаследие, однако вопрос о наследнике оставался открытым. В таком виде билль прошел третье чтение в палате общин и был передан лордам.
Но как раз в этот момент ситуация переломилась в пользу Карла. Пропагандистский аппарат тори тоже трудился не покладая рук, стремясь перетянуть на свою сторону «сбитое с толку большинство». Подобно вигам, тори также проводили политику устрашения, но если Шефтс-бери и его соратники черпали свои аргументы из глубокого колодца антикатолических настроений, то их оппоненты апеллировали к потрясениям времен гражданской войны и протектората. В конце концов, кто такие виги, как не дети этих сектантов, нонконформистов и безумцев-фундаменталистов, которые двадцать лет назад насаждали в стране режим самой дикой анархии? Это типично подрывные элементы, открыто угрожающие безопасности церкви и государства. Так возрождались старые страхи перед тиранией демократического правления. Так, очень настойчиво и отнюдь не без успеха, пугали людей жупелом власти толпы. Лишь неограниченная монархия может предотвратить эту угрозу, и недаром Карла представляли неким мифическим героем, высоко вознесшимся над всеми фракциями и группами: «Слуга Господа, но не раб народа».
Подобные идеи, близкие, естественно, аристократии, находили отклик и у все большего числа запуганных простолюдинов. Впрочем, Карл, отнюдь не так уж убежденный в своем божественном статусе, понимал, что просто полагаться на настроения людей нельзя, надо и самому действовать, иначе может быть плохо. Он ходил на заседания палаты лордов, хмурился, когда выступали оппоненты, улыбался сторонникам. В кругу последних с самой яркой и самой решительной речью выступил Галифакс. Десять долгих, изнурительно долгих часов не сходил он с трибуны, опровергая один за другим высказанные и невысказанные аргументы Шефтсбери. Он разглагольствовал об опасностях народных брожений, которые могут возникнуть, если принять билль об исключении. Рассуждал о престиже герцога Йоркского. Указывал на преимущества половинчатого решения, при котором Яков сохранял власть, но власть ограниченную. С приближением вечера Шефтсбери начал выказывать «все большие признаки беспокойства». Он понимал, что постепенно теряет поддержку — и в парламенте, и за его стенами. Он возбудил страхи, которые сам же ничем не мог подкрепить, а свойственные ему диктаторские замашки отталкивали от него многих приверженцев. Из-за него и вся фракция вигов в палате общин начинала выглядеть группой твердолобых и непримиримых политиков; в верхней же палате ораторское искусство Галифакса сделало свое дело: подавляющим большинством депутаты отклонили билль в первом чтении. Чувствуя сдвиг в общественном мнении и видя, как виги сами с собою грызутся со все нарастающим ожесточением, Карл распустил парламент и начал готовиться к самому важному политическому действу своего царствования.
Он понимал, что, хотя и вторая попытка принять билль провалилась, борьба с вигами не окончена. Полной победы он не добился. Однако партия сохранила боевой дух, что стало ясно на следующий же день после неудачного для вигов голосования по биллю, когда выступил Шефтсбери. Вид у него, по свидетельству очевидцев, был болезненный, но говорил он, как всегда, энергично, суть же его предложения сводилась к тому, что Карлу необходимо избавиться от королевы. Он рассчитывал, что новая жена — протестантка подарит стране наследника-протестанта, в котором ему, Шефтсбери, виделся «единственный оставшийся нам шанс сохранить свободу, безопасность и истинную веру». На лордов этот пафос не произвел решительно никакого впечатления, виги же, особенно в свете того, что Карл демонстративно отобедал на публике с женой, вознамерились пополнить перечень уже судимых и казненных за предполагаемое соучастие в папистском заговоре именами пятерых католиков-пэров, ожидающих ныне своей участи в заключении. Общество следует держать в напряжении. Самой легкой добычей казался старый лорд Стаффорд, и он, «совершенно не повинный в том, в чем его обвиняют, и надеющийся лишь на милосердие Божие», действительно был отправлен на эшафот по сфабрикованному свидетельству. Хотя и со слезами на глазах, Карл подписал приговор; в раскалившейся донельзя атмосфере он не мог себе позволить быть милосердным, разве что избавил старика от мучений, сопровождавших обычно казнь по обвинению в государственной измене.
Близкие королю люди отмечали появившуюся у Карла непреклонность; да и сам он, преисполненный решимости преодолеть кризис, угрожающий его царствованию, чувствовал, что изменяется сам и свыкается наконец с жестокими реальностями власти. «Обычно люди с годами становятся мягче, нерешительнее, — скажет он некоторое время спустя. — Что касается меня, то все наоборот, я делаюсь решительнее и тверже». Стиль, в котором Карл провел эндшпиль шахматной партии под названием билль об исключении, свидетельствует, что так оно и было. Никаких компромиссов, никаких уступок противнику, никакой игры на его поле. Напротив, если хотите повеситься, вот вам веревка. Он незаметно заставит их вырыть собственную могилу и выставит на общее обозрение все уродство того, что его поэт-лауреат Джон Драйден называл «демократическим дерьмом». Сам же Карл триумфально вознесется во всем блеске своей законной королевской власти. Он станет королем, каким всегда стремился стать.
В качестве шага на пути к этой цели Карл запросил мнение суда относительно своего права запрещать публикации на том основании, что они угрожают общественному порядку. Ответ был положительным. Он также занялся ревизией королевских указов, по которым муниципальным корпорациям предоставлялись хартии и избирательные права. Таким образом Карл рассчитывал разобраться с немалым количеством вигов-депутатов от различных округов, но в избирательные дела тори предпочел не вмешиваться. Он отлично понимал, что эффект от поползновений в этом роде будет невелик, и, соблюдая дистанцию и возвышаясь над предвыборной борьбой, сохранял мистическое таинство королевской власти. Такая власть совсем не зависит от количества голосов, напротив, Карл хотел бы убедить всех, что голоса эти вообще никому не нужны. Избегая открытых действий, он предпочитал закулисные переговоры. В то время как пропагандистская кампания вигов достигла своей кульминации и им казалось, что удастся провести этот злополучный билль, укрепить положение англиканской церкви и ограничить власть короля, последний прислушивался к тому, что нашептывал ему Людовик XIV. А нашептывал он, право, вещи приятные. В свете своей новой политики территориальных приобретений Людовик полагал желательным держать Карла подальше от европейских дел; к тому же он руководствовался актуальными идеологическими соображениями, и тут на оДно из важных мест выходил папистский заговор — истинный заговор. Выдумки Оутса и ему подобных кое-кому могли казаться серьезными и внушительными, однако же по сравнению с глубокими замыслами короля Франции они были совершенно ничтожными.
