Пока подготовка к войне шла своим чередом, Карлу было чем занять себя на досуге. Перевалив за рубеж сорока лет, он оставался чрезвычайно энергичным мужчиной. Но сколь бы насыщенно ни протекали его ночи, вставал он нередко в пять утра и большими быстрыми шагами мерил парки королевского дворца, направляясь поплавать в личном своем канале или на реку, за весла. Нередко с ним увязывались верткие маленькие спаниели — эта порода впоследствии получила его имя.

Для человека, обремененного всяческими тайнами, вовлеченного в сложные интриги мировой политики, постоянно ощущающего враждебность окружения и служащего мишенью разнообразных нападок, домашние любимцы, эти верные друзья — настоящая радость. Для них были заказаны роскошные подушки, и, когда Карлу самому было некогда ими заниматься, на прогулку выходил специально нанятый человек, чьи услуги оплачивались весьма щедро. Собачкам разрешалось спать в королевской постели, они, говорят, и дела свои тут же делали. Но чужому приближаться к ним было небезопасно. Однажды рьяный роялист наклонился почесать у одной из них за ухом и тут же получил в «награду» болезненный укус. «Да благословит Господь ваше величество, — пробормотал бедняга, — и да проклянет он ваших псин!» Карл ограничился добродушно-иронической улыбкой, которая давно уже стала маской этого обычно замкнутого и неразговорчивого человека.

Прогулками, плаванием и греблей спортивные занятия Карла не ограничивались. В Сент-Джеймском парке он играл в крокет и кегли, но с особым азартом отдавался всеобщему увлечению времен Реставрации — пэл-мэлу, игре, в которой, ударяя по шару деревянной битой, надо попасть в подвешенный над землей обруч; чтобы король мог играть в пэл-мэл, для него специально разбили аллею в полторы тысячи футов длиной. Находилась она в той части города, которая и поныне носит это название: Пэлл-Мэлл. Аллея была устлана скорлупками, этим занимался слуга, весьма гордившийся своим титулом королевского скорлуночни-ка. Но любимым занятием Карла оставался теннис или, точнее говоря, королевский теннис. Эта игра и впрямь долгие годы была постоянной физической нагрузкой короля, на корте он себя не щадил и однажды за одну игру сбросил четыре с половиной фунта. Карл любил теннис так беззаветно, что велел реставрировать старинную теннисную площадку в Хэмптон-Корте, да и новых понастроили в Уайтхолле и Виндзоре. Рядом с кортами непременно устанавливали кушетку, чтобы король мог отдохнуть после утомительного сражения; тут же по десять шиллингов за пару продавались полотенца с монограммами.

Отдохновением были и рыбалка, и охота в фазаньем заповеднике или большом утином пруду, вырытом по приказанию короля в Сент-Джеймском парке (к нему примыкал целый каскад бассейнов, наполнявшихся водой из Темзы). Был Карл и отличным наездником, что чрезвычайно льстило самолюбию его старого наставника и признанного мастера конной езды герцога Ньюкасла. «Отлично сидит в седле», — писал Ньюкасл, добавляя, что и объезжать молодняк Карл тоже умеет, а это верный признак высокого мастерства. Предмет особых забот (и статью немалых расходов) составляли охотничьи птицы, не говоря уж о конюшнях и их обитателях. На одно только сено как-то раз была потрачена за год тысяча фунтов.

Не менее шестидесяти едоков этого сена составляли верховые лошади, и Карл долгие годы обожал азарт преследования. После возвращения в Лондон король, который, будучи в изгнании, не знал, что делать с преподнесенной ему в подарок сворой борзых, сразу распорядился развести в королевских парках и лесах оленей. Ныо-Форест, Шер-вудский лес, Виндзорский лес, Уолтэм-Форест, Энфилд-чейз — все эти места постоянно оглашались шумом королевской охоты; тех же, кто посмеет убить оленя без специального разрешения короля, ждала суровая кара. И все-таки, если говорить о лошадях, главным для Карла оставались скачки. Центром этого спорта королей вскоре сделался Ньюмаркет. Сюда Карл, оставляя все дела, отправлялся два-три раза в год, иногда на несколько недель. Это было место отдыха и развлечений, и сам вид Ныомаркета вызывал порой желчные замечания. 19 октября 1671 года здесь случилось провести ночь вездесущему Ивлину, и он обнаружил, судя по записи в дневнике, «веселую публику, все куда-то скачут, пляшут, пируют, веселятся почем зря, короче, все это больше напоминает останки роскошного пиршества, нежели христианский двор». Чтобы было где разместить многочисленных гостей этих празднеств, Карл купил (хотя до конца так за покупку и не расплатился) Одли-энд, а потом Рен построил ему дворец в самом Ньюмаркете; правда, его архитектура оказалась неудачной, Ивлин нашел здание уродливым, а Карл неудобным: потолки слишком низкие.

Появившись в Ньюмаркете впервые, Карл сразу же обнаружил живой интерес ко всем деталям скачек. Он всегда с удовольствием беседовал с жокеями и даже обедал с ними. Толковали о весе скакунов, заездах, тренировке. В качестве приза Карл подарил устроителям королевское блюдо, а за разминкой наблюдал из небольшого павильона, выстроенного неподалеку на склоне холма, или прямо из седла. Его замечания всегда отличались профессиональной точностью, да и сам он как жокей оставался на высоте, особенно если учесть его возраст и рост. Изрядно перешагнув за сорок, Карл все еще вполне находил в себе силы соревноваться, а в 1675 году даже выиграл им же преподнесенное блюдо — исключительно за счет мастерства. Эти скачки оставили по себе память, сохранившуюся и поныне, — так называемую Раули Майл в Ньюмаркете, получившую свое название от самого известного королевского рысака, чьи выдающиеся достоинства были таковы, что самого наездника — а он был под стать коню — прозвали Старым Раули.

Самое верное свидетельство этой открытости короля — живая признательность лондонцев, ведь это Карл сделал Сент-Джеймский парк общедоступным местом. Здесь он гулял, здесь развлекался различными играми, здесь можно было его увидеть и запросто подойти к нему; определенно это был «веселый монарх», находивший удовольствие в занятиях, которые нравились и его подданным, и не застегнутый на все пуговицы, что всегда противоречило его природным склонностям. Способствовали укреплению всеобщей симпатии и повседневные, а также художественные интересы короля. Парк должен был быть не только общедоступным, но и красивым. Обдумывая геометрию этого пространства с его аллеями, расположенными между рядами деревьев, каналом, озерами причудливой формы — этими поистине живительными источниками в душной, нездоровой атмосфере большого города, — Карл в соответствии со своими французскими вкусами пользовался советами великого Ле Нотра.

Любопытствующие могли здесь также поглазеть на экзотических птиц, в том числе на пару пеликанов, которых король выписал из Астрахани; ошеломленному Ивлину они показались чем-то средним между аистом и лебедем. О королевском вольере все еще напоминает «Птичья дорожка», а о его хозяине — массивные ворота. Но короля занимали не только проекты, отличающиеся грандиозными масштабами. Человеку живому и практическому, Карлу интересны были разного рода растения и посадки; на одной из самых славных картин времен Реставрации изображен королевский садовник мистер Роуз, преподносящий ему первый ананас, выращенный в Англии. Фоном этой милой сцены служит Дорни-Корт — дом, где жила семья покинутого мужа леди Калсман.

Содержится здесь и намек на некие тайные глубины, ибо сама миледи ныне олицетворяла все то, что простой народ особенно отвращало и чего больше всего люди боялись в распутном дворе Реставрации. Казалось, тщеславие и алчность этой дамы, ее сексуальные аппетиты и стремление к власти не имеют пределов. Все, что с нею было связано, подрывало уважение и вызывало недоверие к власти. Ее демонстративный переход в католицизм только усугублял всеобщее недовольство, и даже королева — правоверная католичка — отнюдь не радовалась тому, что в лоне ее церкви оказалась эта ставшая притчей во языцех прихожанка. Екатерина ясно дала понять, что не желает видеть леди Калсман на мессе у себя в часовне, но Карл со своим обычным юмором лишь посмеялся над женой, заметив, что женская душа — потемки, лучше туда не заглядывать. В то же время иные высокопоставленные англикане только радовались тому, что королевская maitresse en titre покинула лоно их церкви. «Если римско-католическая церковь приобрела в ее лице не больше, чем мы потеряли, — заметил будущий епископ Норвичский, — то и говорить не о чем».