— Да вы, я смотрю, разбогатели, Нелли, такое платье! — громогласно бросила Луиза.

— Такая красавица, как вы, может сойти за королеву.

Нелл, как настоящее дитя улицы, за словом в карман не полезла:

— Вы совершенно правы, мадам, а такая шлюха, как я, — за герцогиню.

Единственное, что смущало Нелл всерьез, — титул сына Луизы. Однажды Нелл буквально накинулась на Карла:

— Даже ублюдки Барбары стали герцогами только в двенадцать или тринадцать лет, а сын этой французской шпионки еще младенец, а уже кем заделался!

Карл, как всегда в таких случаях, ушел от разговора, грозящего кончиться скандалом, и Нелл пришлось искать другие способы достижения цели. Говорят, однажды, когда Карл пришел к ней на Пэлл-Мэлл, она крикнула, обращаясь к старшему сыну:

— Эй ты, ублюдок, иди поздоровайся с отцом!

Эта манера явно покоробила Карла, и он попросил Нелл никогда впредь не произносить слова «ублюдок».

— А как мне еще его называть? Ваше величество не дали другого имени, — последовал немедленный ответ, и вскоре мальчик получил титулы барона Хедингтона и графа

Берфорда, а впоследствии, в 1684 году, герцога Сен-Альбанского.

Были, впрочем, и другие серьезные дела, требовавшие внимания. В начале ноября 1670 года в Лондоне появился один зарубежный визитер. Весь облик и интересы заметно отличали его от всякого рода повес, обычно окружавших Карла. Это был его племянник Вильгельм Оранский, энергичный юноша 21 года, весьма обещающий, как поговаривали, правитель. Английскому послу в Гааге он показался человеком в высшей степени здравомыслящим, трудолюбивым и скромным. Вильгельм терпеть не мог сквернословия, любил охоту и, избегая участия в различных пирушках, в десять вечера неизменно был в постели. Ивлин нашел юного принца человеком «мужественной внешности с умным взглядом», сам же Карл сразу решил оказать этому молодому и отнюдь немаловажному союзнику самое теплое гостеприимство.

Ему были приготовлены роскошные апартаменты, устроен государственный прием, организована охота, скачки, походы в театр. И только Бэкингем, которого всегда неудержимо тянуло все испортить, умудрился представить молодого человека в несколько смешном виде. Он устроил в честь принца Вильгельма обед, крепко напоил гостя и теперь с явным удовольствием смотрел, как тот, пошатываясь, направляется в ту часть дворца, где живут фрейлины. Впрочем, это мелочь, Карл только ухмыльнулся, и вообще принц Оранский ему, по собственным словам, весьма понравился; правда, имелись у него и крупные недостатки: Вильгельм был «убежденный» голландец и протестант. А главное, он воплощал в себе героическую решимость, которую вскоре продемонстрирует народ, против которого Карл собрался идти войной.

Для войны, которая должна была, по сути, стать откровенной агрессией, следовало найти предлог, но сделать это было нелегко. Что бы там Карл ни говорил о «многочисленных недружественных шагах со стороны Генеральных Штатов», когда дело дошло до конкретных претензий, выяснилось, что речь может идти лишь о нападениях на английских поселенцев в Суринаме, неудобствах, чинимых торговой компании «Мерчант адвенчерерз», и таких совсем уж мелочах, как чеканка монет, которые могут показаться обидными для англичан, узор на тканом шитье, напоминающий о победоносном для голландцев сражении на Меуэе и, наконец, введение нового экскурсионного маршрута — прогулки по флагману «Ройал Чарлз» — трофею этой победы.

Этого было явно недостаточно, и Карл вспомнил о старинной традиции, согласно которой кораблям Англии, как владычицы морей, следует при встрече салютовать. Был организован специальный тест. К английскому послу в Гааге лорду Темплу засобиралась жена. Доставить ее к месту назначения должна была крохотная яхта под названием «Мерлин», командиру которой, капитану Крау, было велено пройти мимо голландских судов и потребовать приветствия. Если голландцы откажутся повиноваться, открыть огонь и не прекращать его до тех пор, пока голландский флаг не будет разодран в клочья. Отважный капитан выполнил эту практически невыполнимую задачу, но когда на борт «Мерлина» поднялся голландский адмирал, чтобы выяснить, отчего это вдруг его флот был атакован обыкновенной яхтой, абсурд ситуации стал вполне очевиден. Крау не стал задерживать голландца да и огонь прекратил и за это вполне разумное поведение был по возвращении в Англию брошен в Тауэр.

Другие попытки в том же духе оказались не менее смехотворны. Тогда приняли решение совершить ряд нападений на голландские торговые суда, но одно из них, собственно, самое масштабное, провели на редкость бездарно. В результате столкновения с голландским морским караваном, идущим из Смирны, два английских судна получили тяжелые повреждения, в то время как противник с набитыми добром трюмами благополучно продолжил свой путь. Голландцев эти инциденты, конечно, раздражали, однако у Карла неудачи лишь подогревали боевой дух. Извращенная логика фанатика позволила ему убедить себя в том, что агрессором выступает как раз противник и разбить его — патриотический долг короля Англии. Венецианский посол отмечает: «Король убежден, что голландцы питают к Англии наследственную ненависть, а торговля ее только усиливает, и потому претензиям Соединенных провинций следует положить конец раз и навсегда».

Исполненный решимости осуществить эту задачу, Карл интенсивно готовился к войне. Дважды он съездил в Чатем, где герцог Йоркский планировал будущие морские баталии. Там к нему, как к командующему объединенным флотом союзников, должен был присоединиться французский вице-адмирал д'Эстре со своей эскадрой. Чтобы не допустить этого, голландцы отправили де Рютьера на перехват — его судно утюжило морское пространство между Саусволдским заливом и северной оконечностью Франции. Так и не дождавшись противника, де Рютьер ввел судно в Ла-Манш, но, остановленный туманом и встречным ветром, вынужден был повернуть к фламандскому побережью, где и готовился к атаке англо-французский флот, на стороне которого оказалось значительное преимущество в людской силе и вооружениях: 98 боевых кораблей, 6000 орудий и 34 000 матросов у союзников против 75 кораблей, 4500 орудий и 20 000 матросов у голландцев.

Понимая, что боевой дух и согласованность действий ничуть не менее важны, чем огневая мощь, Людовик строго наказал д'Эстре при встрече с англичанами, уж коли они считают свою страну владычицей морей, салютовать им. В то же время он ясно дал понять адмиралу, что долг его состоит в приумножении славы французского оружия, и поэтому следует, насколько возможно, превосходить союзников в мужестве и выучке. Таким образом, за дружбой с самого начала скрывалось соперничество, и вскоре это скажется, то и дело порождая взаимное недоверие. Ну а пока на носу была война, ее следовало выиграть, и Людовик, отдав необходимые распоряжения морякам, привел в боевую готовность крупнейшую в Европе армию, которой предстояло сокрушить голландцев на суше. Французский король был в своей стихии. «Я принял решение, — заявил он, что ради нашей славы надо атаковать одновременно в четырех местах, а наступление возглавим мы лично».

Как смерч пронесся Людовик во главе своей армии через Льеж и Кёльн и уже в начале июня принимал капитуляцию поверженных голландских городов — Арнема, Амерс-форта, Утрехта. Неся крупные потери, Вильгельм Оранский был вынужден отступить на территорию собственно Голландии, где охваченные паникой бюргеры, страшась полного истребления, решили укрыться за шлюзами каналов, за плотинами и запросить мира. Но тщетно. Людовик даже толком не выслушал голландцев, а Карл, без труда догадавшись, что щедрые условия мира, предложенные ему Вильгельмом, явно направлены на то, чтобы вбить клин между союзниками, отклонил их. Он прекрасно понимал, что Людовик-триумфатор волен продиктовать такие условия мира, какие ему нужно, и решил встать на сторону сильного. Правда, ему пришел в голову некоторый маневр: надо убедить юного племянника отказаться от дальнейшей борьбы за явно проигранное дело, а после усадить его на трон в качестве марионеточного короля. Из этого можно будет извлечь некоторую выгоду.