Монмат популярен, а недавние события только прибавили ему популярности. Он обладает влиянием в армии, волнения в Шотландии позволили ему проявить свои военные дарования. Вечно беспокойные ковенантеры взбунтовались в очередной раз, а когда против них прямо выступил архиепископ Шарп, они вытащили его из экипажа и буквально разорвали на куски на глазах у дочери. Затем ковенантеры разбили правительственные войска, и на усмирение бунта был послан во главе вновь сформированного отряда Монмат. Действовал он, по крайней мере по мнению многих англичан, превосходно: разгромил противника и проявил себя милосердным победителем. Вот истинный герой-протестант: храбрый, патриотично настроенный, душевно щедрый, открытый, честный — в общем, прямая противоположность этим интриганам и злодеям папистам. И когда отец Монмата безнадежно болен, иные из его рядовых товарищей по оружию откровенно высказываются в том духе, что в случае смерти короля на трон должен взойти их командир. В столь напряженной ситуации Совет счел необходимым сообщить Якову о болезни брата, а затем, через день, обратился к нему с просьбой немедленно вернуться в Англию. 2 сентября герцог Йоркский достиг Лондона, но к этому времени малярия отступила, Карл постепенно выздоравливал, однако, выздоравливая, столкнулся с драматической ситуацией, разрешить которую надо было немедленно. И вот как он поступил, восстанавливая силы бараньими котлетами и куропатками и даже подумывая о поездке в свой любимый Ныомаркет: послал Якова наводить порядок в Шотландию (где не действовал Акт о присяге), а Монмата отправил в Голландию, освободив его (с обещанием, что это совсем ненадолго) почти от всех нынешних должностей. Таким образом, претенденты на престол разъехались в разные стороны.

Решив эту проблему, Карл занялся Шефтсбери. Во время болезни короля лорд-председатель Совета настойчиво возражал против возвращения герцога Йоркского в Англию, и вот теперь Карл наказал его, освободив от должности за дерзкое и вызывающее поведение. Это был рискованный шаг, ибо Шефтсбери, как Карл наверняка и предвидел, сразу же переключил всю свою незаурядную энергию на защиту дела вигов. Теперь у него появились новые возможности заставить страну согласиться с отстранением Якова, а там и значительно ограничить власть короны. Обстоятельства, личности, собственная политическая находчивость — все это работало на Шефтсбери, особенно если учесть, что железная решимость Карла сохранить все прерогативы королевской власти сталкивалась с сильнейшей оппозицией в стране.

В этот момент в Англию, без разрешения короля, но зато под приветственные возгласы сограждан, вернулся Мон-мат. Такая встреча чрезвычайно его воодушевила, и к тому же он был уверен, что всегда такой снисходительный отец простит ему любой грех. В этом он самым печальным образом заблуждался. К огромному изумлению герцога, Карл не только отказал сыну в личной встрече, но даже лишил всех оставшихся постов. Куда тревожнее, однако, нежели дела блудного незаконного сына, был новый поворот в сюжете о заговоре, спровоцированный на сей раз теми, кто просто любил поиграть с огнем. На сцене появился некий Томас Дейнджерфилд. Он утверждал, будто раскрыл заговор Шефтсбери и вигов против короля. Когда выяснилось, что это чистый блеф, Дейнджерфилд полностью сменил тактику. Теперь он клялся, что ходящие по стране дикие слухи, нагромождение лжи, вымыслы — это заговор католиков, покушающихся на самые основы английского государства. Участие в нем Якова и тайны, якобы ставшие известными Дейнджерфилду, превратили так называемый «Заговор Мучной Кадки» в серьезную угрозу для Карла. Серьезную, но не единственную.

Рациональное мышление было так же опасно для короля, как и несуществующие заговоры, а лучшие интеллектуальные силы вигов как раз начали формировать те идеи, которые секретарь Шефтсбери — великий английский философ Джон Локк впоследствии изложит в своих «Двух трактатах о правительстве». В зрелом своем виде они сводятся к тому, что истинная основа государственного образования — это отнюдь не наследственная монархия, а общественный договор, участники которого соглашаются следовать воле большинства. В мире, каков он есть ныне, установившаяся система беспристрастных законов будет стоять на страже интересов класса собственников (о них-то по преимуществу Локк и пишет), а специальный орган законодательной власти, подотчетной большинству — парламент, — будет обнародовать законы и установления. При такой системе прерогативы монархии, которые с такой страстью отстаивал Карл, переставали быть наследственной собственностью богоизбранного рода Стюартов и превращались в инструмент, который монарх пускал в ход лишь в тех редчайших случаях, когда тот или иной вопрос не мог быть решен другими ветвями власти. По схеме вигов сувереном становился парламент, составленный из землевладельцев, а король, утратив свое автократическое положение, должен был довольствоваться ролью арбитра, которого время от времени приглашают решить какое-либо спорное дело.

Идеи Локка окажут на умы воздействие не менее глубокое, нежели открытия Ньютона. А виги, укрепляя организацию, продолжали упорно распространять свои идеи. Если Карл, объявляя перерыв в работе парламента, рассчитывал заткнуть Шефтсбери рот и лишить его трибуны для высказывания собственных взглядов, то его ждало глубокое разочарование. По всей стране собирались петиции с требованием созвать сессию парламента уже в начале 1680 года. Декреты, направленные против этих «подрывных и бунтарских» действий, цели не достигали, и энергия, с которой Шефтсбери подстегивал своих приверженцев, втуне не пропадала: вопрос о лишении герцога Йоркского прав престолонаследия оставался в центре общественного внимания. Не давая подданным короля отвлечься на что-либо иное, Шефтсбери и ведущие деятели его партии перенесли политику на городские улицы, где шумная пропаганда делала свое дело, поддерживая волнения, порожденные некогда существованием папистского заговора.

Какие только средства не шли в ход, чтобы убедить людей, что король-католик несет угрозу их жизни, свободам и собственности (если таковая имеется)! Горожан специально нанимали, чтобы агитировать за вигов в кофейнях. Современники вспоминают, что на улицах декламировали сатиры, которые затем передавались из рук в руки. По всей стране множились клубы вигов, и когда люди уставали читать или слушать пропагандистские материалы, ничто не мешало им перекинуться в карты, на которых были изображены самые устрашающие, кровавые сцены папского разгула. И даже когда игра заканчивалась и посетители кофеен и пабов направлялись домой, вездесущая партийная машина вигов не оставляла их своим вниманием. На улицах раздавали, а в окна экипажей забрасывали листовки с напечатанными на них виршами или карикатурами. А иногда и то и другое вместе. Например, «Раек» — стихотворение, иллюстрированное изображением короля о двух головах (одна протестантская, другая — папистская) в виде коробейника, который расхаживает по стране и за деньги предлагает посмотреть свой карманный кукольный театр (парламент). На ярмарке в Саутворке простому люду показывали устрашающее представление, в которым папа соблазняет монашенку. А где-то в середине ноября прошли процессии, участники которых жгли чучело папы, демонстрируя, как политика эксплуатирует ритуалы народного празднества — Марди-Гра. Началу процессии предшествовало появление глашатая. «Помните судью Годфри», взывал он, а в это время актер, переодетый иезуитом, метался в толпе, заранее отпуская грехи тем, кто готов убивать протестантов. Далее на улице появлялось изображение покойного мирового судьи, живо напоминающее оригинал, — на нем тот же галстук, какой был повязан на Годфри, когда его душили, а на запястьях, рубахе и белых перчатках — пятна крови. Затем выходили иезуиты с окровавленными ножами в руках, их сменяли папские епископы и, наконец, сам папа, которому что-то нашептывал прямо в ухо сатана. Похоже, весь Лондон наблюдал, как 600 юных ремесленников тащили по улицам города восковое чучело (а по свидетельству одного наблюдателя, тысячные толпы), скандируя: «Нет папе! Нет папистам! Боже, храни короля и герцога Монматского!», выражая таким образом свою приверженность протестантской вере.