— Роман меня на воде взял. Забодяжил у Лидки под носом. Что с нее взять — девчонка. Плюс та история. С таможней. Сука. Но с ним я сам разберусь. Надо Пашу выручать. Сделаешь? Миша, больше некому. Я еще под ломкой. С час пройдет, не меньше.

Семенов отвернулся.

Оправдаться можно в чем угодно. Почему-то у начальников это особенно хорошо получается. Они всегда из дерьма чистенькими выскакивают. Натура у них такая. Но объективно — если все это правда, — нужно помочь. Выложиться. Да. Только если говорить по правилам, без всяких этих, то Петрович Пашу подставил. И не его одного. Он всех подставил. Значит, может подставить и потом. Нет ему теперь веры. Как и нет, выходит, тихой гавани с сытной кормежкой.

— Я уйду, — сказал в сторону «дальнобойщик».

— Как сам решишь. Но сейчас-то, а?

— Я попробую, — глухо, неприязненно ответил Семенов. — Какой код?

— Сейчас… — Горнин собрался с мыслями. — Ба! Второй! Второго уровня. Давай присаживайся.

— Я стоя.

— Извини, забыл, — засуетился маг-директор. Ему на глаза попался практически непочатый бокал на столе. — Коньячку хлебнешь?

— Можно.

Пока Семенов, делая пассы, настраивался на контакт, маг-директор ринулся было к столу, на котором стоял бокал, взял его, едва не расплескав, но тут же замер. Вода. Коньяк. Хватит глупостей.

Быстро подошел к окну, распахнул форточку и выбросил бокал вместе с коньяком наружу, на асфальт. По оконному стеклу потекли маслянистые желтые капли. Звук разбитого стекла еще только долетал, когда он уже доставал из шкафа новый бокал и непочатую бутылку в бордовой картонной коробке.

Наливал он щедро, но не под край, зная, что при напряжении, которое может испытывать маг, работающий в качестве передатчика, руки, бывает, трясутся так, что в самом глубоком и узком стакане даже капли не остается.

В январе одна тысяча девятьсот семьдесят седьмого года в Подмосковье и на Сахалине в один и тот же момент начались жуткие снежные бури, длившиеся восемь с половиной часов. Никто, конечно, не связал два этих явления воедино; метеорологи могли себе позволить говорить максимум, что об аномальном атмосферном явлении, не обусловленном метеопрогнозом. Да что там, такие прогнозы в лучшем случае сбываются на семьдесят процентов. Словом, совпадение, но заслуживающее внимания только узкой группы специалистов, которые об этом забыли через неделю. Правда, военные пытались что-то раскопать, но и их боевой запал был аккуратно погашен в те же сроки. И лишь пять-семь человек знали, что тогда два практикующих мага, не сошедшиеся во мнении о принципах и допустимости воздействия, выясняли отношения по-своему. Одним из них был молодой еще Михаил Семенов, позже попавший в психиатрическую больницу с сильнейшим нервным истощением. Другой… Другой, променяв столицу СССР на техасский Даллас, теперь помогает впавшим в климакс дамочкам, получая за свои услуги, как говорят, большие гонорары. Магом его никто давно уже не считает. Нет такого мага, сдулся. Есть обычный, пусть и успешный, психотерапевт в американском городе, где когда-то застрелили президента.

— Хлебнешь?

Михал Михалыч мотнул головой.

— Дай нюхнуть, — сказал он низким, идущим из живота голосом.

Горнин поднес бокал ему под нос, напряженно глядя в глаза.

Ноздри мага раздулись, впитывая алкогольный аромат. Один вдох. Второй. Лицо окаменело. Готов.

Горнин, не найдя, куда поставить бокал, просто уронил его на ковер. И распахнулся на передатчика.

Из живущих мало кто, а может, и вовсе никто не может похвастаться, что видел работу двух сильных магов, работающих за предел, адресно. Да не в адрес какой-то там тети Клавы, а в адрес сильного практикующего мага, накладывая на него запрет.

Просто для примера, для наглядности, это можно сравнить с электродуговой сваркой, когда сварщик сваривает две металлические детали. Дуга искрит, плавя металл, на окружающие конструкции падают горячие капли, которые ничем и никогда невозможно вытравить. А те, кто смотрит на этот процесс без защитного стекла, ловят, как говорится, «зайчиков», то есть получают ожог роговицы глаза. Минимум, что бывает, это недели две нельзя смотреть на сколько-нибудь яркий свет, но при этом глаза постоянно слезятся. Ну а максимум… Словом, лучше не смотреть, а уж коли попалось, то отворачиваться.

— Ну? — хрипло спросил Горнин.

— Его нет. — Что?

— Закрылся.

Опоздал… Что за паскудство! Ну Рома! Остерегайся теперь.

Такого восхитительного, легкого и светлого пробуждения он и не помнил. Наверняка такое же было когда-то, но очень давно. Может, в детстве или в юности, когда груз забот минимален и все просто и легко решаемо.

Проснувшись, еще хотелось нежиться в кровати, баловать себя, разрешать своему организму не напрягаться, даже мурлыкать и — обязательно! — потягиваться с закрытыми глазами. С закрытыми непременно. И приговаривать, как бабка в детстве говорила: «Возьми, возьми мою лень».

Подчиняясь лени, он раскинул руки, не открывая глаз, и потянулся, чувствуя на щеке тепло солнца. Лень. Лелеять лень.

И в секунду все перевернулось.

Его расслабленные со сна пальцы наткнулись на какое-то тело, на кожу. Вдруг всем существом он ощутил, что лежит не на своей кровати и вообще не дома, потому что пахнет иначе и вообще все не так.

От желанной неги не осталось и следа не то что в секунду — в миг! Хлынувший в кровь адреналин заставил распахнуть глаза и, подскочив, сесть на лежанке, сбрасывая с груди одеяло. Где я?!

Все оказалось не так страшно, как внезапно возникшая в мозгу картинка. Он был у Любки. В ее офисе. Точнее, в их офисе. И она сидела в низком кресле рядом с тахтой, преданно глядя ему в лицо. Или влюблено?

— Привет, — проговорил он хриплым со сна голосом.

— Доброе утро, — пропела она. — Хотя на самом деле еще ночь.

Действительно, комнату освещал только приглушенный свет торшера, в щелях между плотными шторами было темно, только поблескивали редкие квадратики горящих окон. И вправду ночь.

Он потянулся, оглядывая комнату. Организм еще не окончательно отошел ото сна, но мозг по привычке анализировал обстановку, хотя нужды в том, в общем-то, не было. Просто привычка, выработанная за годы работы у Горнина.

В приглушенном ночном свете комната выглядела иначе, нежели днем. В ней было даже уютно. Он вдруг подумал: а где же спала Любка? На тахте рядом с ним места было маловато, разве только в обнимку, но в обнимку он засыпать не умел, даже будучи в сильном подпитии. Она что же, вот так вот в кресле все время и просидела? Он посмотрел в ее ждущие глаза.

Мама моя дорогая! Да она действительно его любит!

Павел взял ее за кисть.

— Прыгай ко мне, — предложил он, двигаясь.

— Не-а, — помотала она головой.

Он собрался обидеться, но вдруг понял, что спал в одежде. Только что без обуви. Он вскинул руки и потянул свитер через голову.

— А так? — спросил он.

— Уже лучше, — промурлыкала Любка.

А вскоре стало и совсем хорошо, когда она залезла к нему под толстый плед овечьей шерсти, изготовленный, если верить красочному лейблу, в Канаде.

Угомонились они минут через сорок, после чего Любка заснула с довольной улыбкой, при этом все норовя прижать Павла к себе, действуя как заправский собственник. Но спать в таком положении он не привык, да, если честно, ему и не хотелось.

Встал, закурил, с сомнением посмотрел на бутылку «Мартеля» и обратился к холодильнику, где, к полному своему удовлетворению, обнаружил несколько бутылок пива. Таким образом дилемма «пить или не пить» решилась в пользу «пить», но умеренно. На часах было половина третьего. До утра времени хоть залейся. Пива не так много, но, в случае чего… От соблазна он убрал коньяк с глаз подальше. Он был немного знаком с работами Похлебкина, ныне покойного, который утверждал, что пить можно только после трех часов дня и до двенадцати, тогда алкоголиком не станешь. Тезис спорный, но противопоставить ему нечего, и, насколько Павел знал, никто не смог квалифицированно возразить.