— Ну ты, брат, полегче, полегче… Медведь, ей-богу… Что ж ты, дружок, чумовой такой сделался?..

Но Егор уже отпустил его, отстранился и, вдохнув полной грудью, вдруг запел — открыто, самозабвенно и завораживающе. Рома и предположить не мог, что Егор способен так петь. Несмотря на чуть сипловатый тембр, голос был полон серебра и небесного звона, лился уверенно и чисто — то вкрадчиво, то сильно, то накатывая волной и вознося, то мягко опуская вниз и покачивая в сетях навеваемой наяву грезы — будучи отнюдь не безупречным, он попадал в самое сердце, свивался там в беспокойный клубок и помимо воли будил в обретенном гнездилище восторг и нежный трепет. Голос переливался, менялся, жил — тек мягко и упруго, как водяная струя, жидко и вязко, как мед или густое масло, он исходил от Егора, как сияние, сочился сквозь поры его тела, как неудержимая плазма…

Тарарам слушал, приоткрыв рот, и не мог избавиться от наваждения. Да и не было, не могло быть такого желания — избавиться, — потому что желанно было именно слушать, ловить эти чудесные волны, сливаться с ними в одно томительное колыхание, поскольку и сам человек по своей природе не более чем волна…

Сколько так продолжалось, Рома не помнил. Потом он услышал за спиной шорох. Повернул голову — в дверях стоял охранник Влас с лицом мечтательным и ясным. Непонятно зачем Тарарам улыбнулся охраннику, тот непонятно зачем улыбнулся в ответ. И вдруг песня оборвалась. Рома обернулся — Егор, закатив глаза и содрогаясь всем телом, лежал на полу, и изо рта его с хрипом выходила белая пена.

Мигом стряхнув морок, Тарарам бросился к Егору. Он повидал мир, и мир порой жестоко учил его: Рома знал и попробовал многое. В детстве он состязался с приятелем Леней, кто дольше просидит на одном месте, — ведь это самое трудное для ребенка, — и всегда пересиживал товарища, несмотря на то, что Леня был на год старше. В светлой речке Луге он руками ловил в норах налимов и, завернув в лопух или облепив глиной, пек их в раскаленном песке под костром; а если в норе сидел рак — было больно. В Берлине он спасал героинщика от овердозы с помощью лимона, мокрого полотенца и льда. В Амстердаме он ел сухой корм «Педигри» и консервы «Левиафан бланшированный в масле». В Невеле он видел, как взъерошенный галчонок подпрыгивал и склевывал с переднего бампера машины разбившихся лакомых насекомых. В музее Арктики и Антарктики он залезал с девушкой Дашей в палатку папанинцев, и без суеты, никем не тревожимые, они выпивали там принесенную с собой бутылку вина. Он знал, что владение иностранным языком совершенно не мешает человеку быть ослом, что если счастья становится много, то оно начинает горчить, что если солнце смотрит на грязь, то и людям не пристало от нее отворачиваться, но и становиться свиньей в большей степени, чем того требует лужа, в которой ты сидишь, тоже не следует. Словом, Тарарам не растерялся. Выхватив из чехла на поясе складной французский «опинель», который всегда носил с собой, Рома сел Егору на грудь, придавил ему коленями руки и, разжав челюсти скошенным концом черенка, втиснул между зубов буковую рукоятку.

— Вот оно — жало в плоть. — Катенька показывала распухший палец. История такая: дача, утро, оса прилетела выпить каплю воды с тычка рукомойника, Катенька не заметила — стала умываться и была осой уязвлена.

— Валидол есть? — уважительно осмотрел палец Тарарам.

— Был где-то…

— Таблетку в воде помочи и приложи.

— Поможет разве?

— От пчелиного яда помогает. Дед в садоводстве под Гатчиной пять ульев держал, я с ним рои на крыжовнике и яблонях ловил, роевню в баню ставил… Бабушка меня вот так — мокрым валидолом — и лечила.

— Оса — другой зверь, — сказала Катенька, но валидол в буфете нашарила. — Про Егора расскажи. Что за история?

— Синдром Достоевского — чудесная реализация желаемого. Пушкинскую речь помнишь? Публика слушала и рыдала, а текст читаешь — черные буковки. Хорошие буковки, правильные. Их на ус мотать, а не трясуном от них трястись. А тут какой-то массовый гипноз прямо. Интересная история. Вот только за свои слова и за этот массовый гипноз потом припадком отвечаешь. Если в одном месте прибудет, в другом аккурат столько же убудет. Закон Ломоносова-Лавуазье о сохранении психического вещества в отдельно взятом человеческом космосе. Слышала, наверно.

– «Карамазовых» читаешь — так вовсе не только буковки.

— Книжки — другой компот. Но и на них от ставрогинского душа подзарядка идет чумовая. С душем этим только рядом встанешь — и тут же в голове фреза на всю мощь врубается. Тогда весь мир со всеми его смыслами просекаешь и точишь из него, что захочешь. Главное, с фрезой в голове родиться. — Тарарам раскрыл ноутбук и вошел в Интернет с мобилки. — Барон, комедиант твой реальный, на этом сгорел. Играл по-честному, зал поплыл, как тетя Валя на вибраторе. Только Барон до финальной сцены дошел, и тут — бац! — реализация желаемого.

— Ты что делать-то собрался? — Катенька возила мокрой таблеткой по уязвленному пальцу. — Брось. Купаться пойдем.

— Погоди. Спам-рекламу запущу и все. На службе обещал. «Незабудка» с конторой одной на договоре — та почтовыми рассылками заведует. Гарантирован обход всех существующих на сей момент спам-фильтров и постоянная корректировка базы адресов. Поверишь ли, сейчас спам — самая эффективная реклама. Бублимир и мусору нашел местечко в личных видах.

— А Егор что? Он ведь и не пел никогда. То есть без фрезы был, получается…

— Егор не просто рядом постоял, он сквозь душ прошел. Та же история, что с Пушкинской речью. Если сквозь душ пройти, можно, видно, и с абсолютного нуля стартануть с нечеловеческой силой. Главное — хотеть очень. На всю катушку. Только, видишь, керосину ненадолго хватает. Надо этот вопрос исследовать и подвергнуть глубокому анализу. Вдруг метод есть растянуть свое могу на… Ну хоть на пару недель, к примеру.

— Почему на пару недель?

— За это время, знаешь, что успеть можно?

— Сбросить три кило без фитнеса, диет и китайской гомеопатии?

— Это — да. А еще — изобрести печной двигатель на щучьей тяге, овладеть мастерством использования Корана в мирных целях, выиграть приличных размеров войну и размазать бублимир соплей по стенке. Проблема только в технике хотения. Чтобы не граблями под себя — хрустящие купюры, квадратные метры, красивых баб, лошадиные силы, а горстями из себя — грандиозное дело, божественное мастерство, ангельское милосердие. Понимаешь?

— Понимаю. Особенно про баб. Ты лучше скажи, что делать. Мы же договорились: ты будешь придумывать, а я — бесподобно исполнять.

— Что делать? — Тарарам отправил файл с макетом рекламы («оформление летних беседок и веранд… ландшафтный дизайн… создание цветников и садов на крышах… метод контейнерного озеленения… наши специалисты никогда не позволят Вам пожалеть о том, что Вы обратились именно к нам») в контору по рассылке спама. Он не стыдился своей лепты в деле торговли иллюзиями: падающего — подтолкни. — Скажи, дружок, что будет, когда ты поплещешься в душе Ставрогина?

— То есть?

— Ну чего ты хочешь? Чего ты хочешь так, чтобы за это не жаль было отдать палец?

— Какой палец?

— На первый раз, допустим, не самый нужный. Хотя бы этот. — Тарарам взял Катенькин распухший и пахнущий мятой мизинец, поднес ко рту и неожиданно/страшно клацнул зубами.

— Ай! — пискнула Катенька, отдергивая руку. — Без пальца некрасиво будет. Я ничего настолько не хочу, чтобы мне потом некрасиво стало. Палец дал мне Бог. Пусть растет, где посажен.

— Ладно, оставим палец. Но хотеть-то ты чего-то все же хочешь?

— Купаться хочу.

— Не то.

— Черешни и эклер с заварным кремом.

— Не то.

— Лапку тридцать шестого размера, а то тридцать девятый — как-то не гламурно.

— Ну не то же.

— Тогда — какой-нибудь прикольный люксовый паркетник, вроде «кайена», и пусть с неба ежемесячная рента капает, чтобы рассекать где хочешь по всем Европам и в ус не дуть.