Упоминание о «Божественной комедии» до того разозлило Гомера, что он заказал еще пол-литра с огурцом, наскоро выпил и ушел, сославшись на то, что ему еще нужно сегодня работать над «Одиссеей». Но Шекспиру показалось, что он шел работать не над «Одиссеей», а над рецензией на поэму Данте Алигьери «Божественная комедия».
Показание Гомера
Гомер Иван Михайлович, доставленный в отделение милиции для дачи показаний по делу о сожжении газетно-журнального ларька, на заданный вопрос: над чем он работал в тот вечер, вернувшись из закусочной «Ветерок», — откровенно признался, что работал не над «Одиссеей», а над рецензией. Не то чтобы он читал «Божественную комедию», он ее скорее не читал, чем читал, а рецензию стал писать не от прочтения, а от обиды.
При этом Гомер начал приставать к работникам милиции с компрометирующим правоохранительные органы вопросом: а читали ли они сами «Божественную комедию»? На это ему было указано, что здесь не он задает вопросы, и Гомер мог лишь добавить, что еще не встречал человека, который прочитал бы «Божественную комедию» от начала и до конца.
Только теперь Гомеру стало ясно откровенное восклицание Данте: «Умри, Гомер, лучше не напишешь!» То есть лучше умри и не пиши. Разве такое говорится между приятелями?
Далее в своих показаниях Гомер Иван Михайлович сообщил, что как раз в то время, когда он работал над рецензией, к нему зашел Лев Толстой Степан Николаевич и сказал, что рецензию из «Отечественных записок» можно забрать, используя толстовские личные связи. Придется только Гомеру съездить в редакцию и повести сотрудников в ресторан.
Предложение было соблазнительное, но требовало больших затрат. Дорога туда и обратно, гостиница, да еще сколько выложишь в ресторане. Может, ограничиться корчагой вина? Привезти и распить прямо в редакции.
Пока что Гомер решил закончить рецензию — уж очень она складно получалась. Это даже хорошо, что он не читал «Божественную комедию»: когда пишешь о том, чего не читал, не так привязан к тексту и можно говорить по большому счету, не мелочась.
В общем, рецензия получилась. Отправив ее в журнал «Сын Отечества», который имел давние счеты с «Отечественными записками», Гомер стал готовиться в дорогу. Он раздобыл корчагу вина, жена наготовила целый чемодан всякой снеди, и Гомер двинулся в столицу — выручать из беды свое бессмертное произведение.
Показание Льва Толстого
Лев Толстой Степан Николаевич, доставленный в отделение милиции для дачи показаний о сожжении газетно-журнального ларька, подтвердил, что действительно советовал Гомеру забрать из редакции рецензию и подсказал, как это можно сделать. Но везти с собой корчагу — такого Лев Толстой не мог посоветовать. Он сам, когда пробивал издание романа «Война и мир», привез в издательство Брокгауза и Ефрона корчагу вина и оставил ее за дверью — не вваливаться же с корчагой к незнакомым издателям. А когда познакомились и Брокгауз с Ефроном согласились выпить по маленькой, за дверью корчаги не оказалось. Хотя на вид — вполне культурное учреждение.
Работники милиции посмеялись над незадачливым коррупционером и предложили держаться поближе к предмету дознания. Но Лев Толстой еще припомнил, как ездил в Министерство культуры пробивать пьесу «Власть тьмы». Там он тоже оставил корчагу за дверью, и ее тоже увели. Это в Министерстве культуры! Как же он после этого может советовать возить корчаги товарищам по перу?
На вопрос, откуда им с Шекспиром было известно, что в редакции «Отечественных записок» лежит рецензия Данте Алигьери, Толстой объяснил, что там никакой рецензии не было. Это уже потом, после того, как они разыграли Гомера, Толстой попросил Данте написать рецензию. А то получилось бы неудобно: Гомер приезжает за рецензией, а никакой рецензии фактически нет. Гомер мог подумать, что Толстой с Шекспиром его обманули. В милиции спросили: а почему, когда в Толстом заговорила его знаменитая толстовская совесть, он не признался Гомеру, что они его разыграли с рецензией? Тогда не пришлось бы Гомеру ездить в столицу, а Данте писать рецензию. Но Толстой сказал, что тогда бы тоже получилось, что они с Шекспиром Гомера обманывали. А этого Толстому не хотелось: он был слишком большой правдолюб.
По признанию Толстого, Данте не сразу согласился писать рецензию, поскольку рецензии — это не его жанр. Написать поэму на четырнадцать тысяч строк — это его жанр, но это сейчас от него не требовалось. И все же Данте согласился. Очень уж ему хотелось напечататься в «Отечественных записках». Ему оттуда все время возвращали рукописи, даже «Божественную комедию» вернули, сославшись на то, что она написана ямбом, а у них от этих ямбов уже трещит редакционный портфель. Предложили переделать на анапест, который, в сущности, тот же ямб, только в стопе на один слог больше. Но это же надо все переписывать. А тут Лев Толстой обещал похлопотать. Пусть, говорит, для начала хоть рецензию напечатают.
Вот так и оказалась рецензия Данте в «Отечественных записках». Что, в общем, естественно: и автор солидный, и вполне солидный журнал.
Дополнительное показание Гомера
Гомер Иван Михайлович сделал дополнительное признание о том, как он ехал в столицу нашей родины, имея при себе корчагу вина и чемодан с продуктами для коррупционных действий. Компания в купе подобралась веселая, всю дорогу пили и закусывали, и Гомер сослепу не разглядел, что пьют и закусывают из его корчаги и чемодана. Он-то думал, что угощают его, а получилось, что угощает он. Совершенно посторонних людей — вот какая получилась накладка.
В общем, приехал он в редакцию пустым, и пришлось вести сотрудников в ресторан, плюс еще увязался кое-кто из авторского актива. Он, Гомер, сослепу не разглядел актив, а обнаружил лишь тогда, когда расплачивался.
Провожали его на поезд всей редакцией, и он опять не разглядел актив. Хорошо посидели, чуть не пропустили поезд на Ивано-Петровск. И только утром, уже подъезжая к Ивано-Петровску, Гомер спохватился прочитать: что же этот графоман написал в своей разгромной рецензии.
Прочитал — и ахнул: рецензия была положительная!
Нет, положительная — это не то слово. Рецензия была хвалебная, восторженная. Ведь они же были приятели — разве мог Данте что-то другое про него написать? И он, Гомер, своими руками забрал эту рецензию из журнала! Да еще, чтоб отдали, два дня поил и кормил всю редакцию и авторский актив!
Давая эти показания, Гомер плакал, как малый ребенок, прямо в отделении милиции. Потому что Данте Алигьери, этот истинный, великий поэт, вложил всю свою звонкую силу поэта в рецензию, а как Гомер его отблагодарил? Лживо-пасквильной стряпней на его нетленную, поистине божественную поэму!
Нужно было что-то срочно предпринимать, как остановить эту ужасную, несправедливую клевету на великую книгу. Толстой тут ничем не мог помочь: у него не было никого в «Сыне Отечества». И не могло быть. Это был такой журнал, который нужно бросить в огонь, не читая.
Но если нельзя остановить рецензию, может, как-то остановить журнал, перехватить его на последнем этапе?.. Тогда Гомер вспомнил пожар Трои, Лев Толстой вспомнил пожар Москвы… А Шекспир… Вы же знаете Шекспира… Если он загорелся идеей, то будет гореть до тех пор, пока не сожжет, не испепелит все вокруг…
— Вы имеете в виду ларек? — спросили в милиции.
— Ларек. Газетный и журнальный ларек, — сказал Гомер, плача уже не только об одном товарище по перу, но и о другом своем великом товарище.
