Мозги — это понятие классовое.

— Помолчите, Владимир Ильич! Я только хочу объяснить, что стать разумным человек мог лишь при условии поедания себе подобных. А он этого не мог. Ни один хищный зверь этого не может. Откуда ж было взяться людоедству в эти древние безобидные времена? Пришлось поставлять его из будущего…

Конечно, когда умные съедают дураков, человечество умнеет. Но ведь бывают периоды, когда дураки поедают умных. Перелистайте историю.

В природе многие поедают друг друга. Волк поедает барана, и при этом ни волк не умнеет, ни баран не умнеет. Потому что они не выясняют, кто кого съест, им это известно заранее. Но если бы волк съедал волка, а баран барана…

— Вот это я понимаю, классовый подход! Людоедство — это понятие классовое!

— Владимир Ильич! — заныл администратор. — Вы не даете нам работать, Владимир Ильич. Немедленно переселяетесь в Ивана Грозного! Оттуда переселитесь в Чингисхана, затем в Нерона, Сарданапала — и так по степенно придете в дочеловеческие времена.

— Переселяюсь, уже переселяюсь… Товарищ Дзержинский, вы меня слышите? Явки прежние, место встречи изменить нельзя, но все остальное изменить еще можно!

Иван Грозный шел из преисподней на небеса. Ему казалось, что где-то здесь должна быть дорога, минуя жизнь, потому что через жизнь попасть на небеса у него не получилось. Главная его ошибка состояла в том, что он был живой человек, а пока человек живой, он подвержен человеческим слабостям. А чем больше слабостей, тем больше хочется из них сделать силу.

Например, такая слабость, как страх. У него было много страха, и, чтоб сделать из него смелость, приходилось прибегать к самым решительным действиям. Но из этих действий снова рождался страх, и снова приходилось делать что-то решительное. Он старался так запугать свой народ, чтоб на фоне его страха собственный страх выглядел смелостью, но это только увеличивало его страх. Вот она, человеческая слабость!

Или такая слабость, как любовь. Сколько у него было жен, и к каждой он питал какую-то слабость. Из-за слабости к Василисе он убил ее мужа — не мог же он при живом муже жениться на женщине! Потом из слабости к Василисе он убил ее любовника. А саму Василису не убил, такая получилась неувязка. Если б он хоть ее не похоронил! А то похоронить похоронил, а убить упустил из виду.

— Товарищ Грозный!

Иван Васильевич не поверил своим ушам: за четыреста лет преисподней его никто не окликал, а все, наоборот, сторонились.

— Товарищ Сталин, — представился незнакомец. — Я вас знаю, вы мой любимый исторический деятель. Я видел вас на картине товарища Репина, вы там убиваете своего сына.

Понемногу разговорились. Выяснилось, что товарищ Сталин тоже направляется из преисподней на небеса, хотя идет почему-то навстречу Ивану Васильевичу. Оба удивились этому обстоятельству и пришли к выводу, что преисподняя находится с двух сторон, поэтому нужно свернуть в третью сторону.

Пошли в третью. Товарищ Сталин жаловался на товарища Троцкого, который к тому же был еврей, и это, конечно, многое объясняло. Иван Васильевич подумал: может, и Курбский был еврей? Ведь и он, как Троцкий, сбежал за границу, все евреи бегут за границу, потому что им нравится все заграничное.

Иван Васильевич понял свою ошибку. Если б он перед тем, как человека казнить, объявлял его евреем, народ бы лучше принял его политику. Так и оглашать всенародно: князь Долгорукий — еврей, князь Воротынский — еврей. Знал бы народ, что они евреи, он бы сам с ними расправился.

Товарищ Сталин между тем рассказывал, как он ввел крепостное право под видом борьбы за светлое будущее. Будущее бывает очень светлым, только надо, чтоб оно всегда оставалось будущим и никогда не становилось настоящим.

И вдруг товарищ Сталин прервал свой рассказ и закричал:

— Товарищ Ленин! Владимир Ильич! Это же я, Коба, ваш верный друг и единомышленник!

— А, это вы, товарищ Сталин, — сказал товарищ Ленин, подходя. — А вы уверены, что верным путем идете, товарищи?

Сталин был не уверен. Поэтому он перевел разговор:

— А помните, Владимир Ильич, как мы с вами грабили награбленное? Товарищ Грозный, вы когда-нибудь грабили награбленное? Извините, товарищ Ленин, я не представил: это товарищ Грозный. Да, тот самый, из Рюриковичей.

— А, Иван Четвертый! — протянул Владимир Ильич с характерным классовым прищуром, словно этот царь не заслужил, чтоб на него смотрели во все глаза. — Значит, направляетесь в преисподнюю? А я как раз из преисподней.

— Но это мы из преисподней! — воскликнул государь всея Руси.

— Нет уж, дудки, батенька! Это я иду из преисподней. Небольшая эмиграция в ожидании революционного момента.

— Ничего не понимаю, — развел руками царь. — Вы ходит, мы со всех сторон окружены преисподней?

— Не окружены, а защищены, — внес поправку Владимир Ильич. — Чем больше вокруг преисподней, тем надежней защищены небеса.

— Так что же нам делать, товарищ Ленин? — спросил товарищ Сталин, похолодев. Он похолодел еще в конце прижизненного пути, но только сейчас это по-настоящему почувствовал.

— А что делать? Мы же в центре, на небесах, — ответил вождь мирового пролетариата. — Только не следует забывать, что небеса — понятие классовое, и самый прочный и надежный порядок для небес — это диктатура преисподней.

Одной девочке подарили деревянную куклу и при ней, деревянную тоже, пифпалочку.

— Зачем мне пифпалочка? — удивилась девочка.

А кукла сказала:

— Это чтобы в меня стрелять.

— А зачем в тебя стрелять?

— Выстрели, тогда узнаешь.

Не хотелось девочке стрелять в куклу, но было любопытно: зачем стрелять?

И она выстрелила.

Ничего с куклой не стряслось, и вообще ничего страшного не случилось, но кукла сказала:

— Этот выстрел слышала? Это первый. Еще два услышишь — и конец.

— Чему конец?

— Всему конец.

Девочка очень испугалась.

— А я их не услышу. Я просто — раз! — И она выбросила пифпалочку.

Кукла деревянно рассмеялась:

— Пифпалочку не выбросишь, она все равно к тебе вернется.

Смотрит девочка, пифпалочка опять у нее в руках. Она ее снова выбросила, а пифпалочка опять у нее в руках.

— Ну, тогда я выброшу тебя, — сказала девочка и выбросила куклу.

Далеко забросила, но услышала, как кукла засмеялась оттуда:

— Меня-то ты выбросила, но два выстрела все равно остаются. Как их услышишь, так все, конец.

Ходит девочка со своей пифпалочкой, а кукла все попадается ей на дороге.

— Ну, как там? — спрашивает. — Еще ничего не слыхать?

— Ты смотри, какая вредная! — возмутилась девочка. — Тот раз я в тебя не попала, так теперь попаду.

— Попади, — смеется кукла. Деревянно, как смеются все деревянные.

Не выдержала девочка, выстрелила во второй раз. И от досады, что не смогла сдержаться, выбросила пифпалочку.

И на этот раз пифпалочка к ней не вернулась. Вот чудеса! То были чудеса, когда она возвращалась, а теперь наоборот. К чему привыкнешь.

А кукла говорит:

— Теперь пифпалочка к тебе не вернется, теперь она не нужна. Третий выстрел — это любой, который ты услышишь.

И кукла исчезла вслед за своей пифпалочкой.

Испугалась девочка, убежала домой. Забилась в угол, уши зажала, зажмурила глаза.

— Ты почему не гуляешь? — спрашивают родители.

— Я боюсь, — говорит девочка. — Вдруг начнут стрелять.

Рассмеялись родители, но не деревянно, как кукла, а мягко, по-человечески.

— Чего это вдруг начнут стрелять? Мы же не на войне, не на охоте.

— Остался последний выстрел, — говорит девочка.

Она знала: два выстрела уже сделаны, и сделала их она сама. Не было бы тех двух, третий не был бы третьим.

Родители позвали доктора, доктор выписал лекарства, и девочка выздоровела — потому что кто же не выздоровеет от лекарств?

И стала она жить-поживать — в ожидании третьего выстрела. Ума наживать — в ожидании третьего выстрела.