— Это вы? Так неожиданно…

— Извините. Шел, дай, думаю, зайду… Это вам, — он протянул ей бутылку водки, пряча за спиной букетик гвоздик. — Нет, вот это вам…

— Спасибо. Входите, пожалуйста. Располагайтесь.

Двадцать тридцать московское время. В Париже восемнадцать тридцать. В Вашингтоне половина двенадцатого. А в Чите уже половина третьего ночи.

Отвлеченный разговор:

— Вы читали?

— Нет, как-то пропустил.

— Непременно прочтите.

На столе раскрытая французская книга, рядом с ней поллитровка Казанова.

Любимый герой библиотекарши — Мартин Идеи. Сейчас таких мужчин нет.

Любимая героиня Казанова — артистка Белохвостикова. Сейчас таких женщин нет. Как это нет? А Белохвостикова?

Французскую книгу начинает теснить закуска. Библиотекарша не пьет. А немножко? Нет-нет! А самую капельку?

Самую капельку — можно, соглашается библиотекарша и с непривычки выпивает полстакана.

И тут выясняется, что Казанов тоже не пьет. Как, совсем? Представьте себе, не употребляет. А немножко? А самую капельку?

Казанов выпивает стакан.

И сразу возникает непринужденность общения.

— Люба… Меня зовут Вася…

— Очень приятно… Вы закусывайте, закусывайте…

Поговорили о раскрытой французской книге. Она называется «Миллион лет до любви». Да, давно было дело. И неужели не было любви? Надо выпить за любовь.

Он налил полстакана.

— И себе.

Он налил полстакана себе.

Пусть он пьет, а ей достаточно. Она уже и так пьяна. Ну, вот еще, пьяна! Не таких пьяных видали! Где видали? В вытрезвителе? Но здесь же не вытрезвитель, можно выпить. Капельку? Самую чуточку.

Библиотекарша выпила полстакана. И заплакала:

— Вася, вы меня не обидите? Не обижайте меня, Вася, меня еще никто никогда не обижал…

Казанов выпил.

— Я, наверно, лягу, — сказала библиотекарша. — Голова что-то кружится. Вы не будете возражать, если я лягу?

— Ну, вот еще! — запротестовал Казанов. — У вас гость, а вы — лягу. Выпить надо.

— А разве я не выпила? — Библиотекарша взялась за казановский стакан. — Раз надо выпить, я выпью. А потом лягу. Хорошо?

— Да что вы все лягу, лягу! Еще только девять часов. Давайте лучше вашу немецкую книжку.

— Эту? Нет, Вася, эту я не решусь. Там такое написано… Уж лучше вы читайте, если решитесь…

Казанов решится, но по-немецки он не умеет. Совсем? Совсем. А по-английски? Тоже совсем. Но это французская книжка. Все равно. Для Казанова все нации равны, он и по-французски не понимает.

Библиотекарша соглашается читать. Только пусть Вася отвернется. Пусть не смотрит на нее. Потому что там такое написано…

Казанов грозит ей пальцем:

— Отвернусь? Я отвернусь, а вы ляжете…

— Как вы боитесь, что я лягу! — оскорбилась библиотекарша. — Не беспокойтесь, я не лягу. Просто, если вы не отвернетесь, мне будет стыдно читать.

— Ладно, я отвернусь. Только сначала я выпью.

Библиотекарша читала, переводя текст на русский язык. Некоторые слова, которые ей стыдно было переводить, она оставляла на французском, а некоторые пропускала, не решаясь произнести их даже по-французски, — вдруг Казанов поймет.

Суть книги сводилась к следующему. Первобытный человек ушел из семьи. Из своей коллективной, полигамной семьи. Он оставил плачущих жен и погрустневших мужей, он оставил десятки детей, называвших его папой.

Семья была очень большая, таких сейчас уже нет. Мужья артелью ходили на охоту, а жены воспитывали детей, как в солидном дошкольном учреждении (школ тогда не было, поэтому все дети были дошкольниками).

Не обходилось и без семейных сцен. Это были такие массовые сцены, какие в наше время можно устроить только на сцене «Гранд-опера» или Большого театра, — объяснила библиотекарша. Когда семья первобытная, для нее первое — быт, а не какие-нибудь высокие идеалы. Поэтому и сцены были бытовые, мелкотравчатые, какие порой встречаются и в современной драматургии.

Первобытный человек не любил семейных сцен. Он мечтал о любовных сценах. Дальше на нескольких страницах очень живописно были нарисованы любовные сцены, о которых мечтал первобытный человек. Когда библиотекарша это переводила, она почувствовала, как у нее краснеет спина, которой она повернулась к Казанову.

Впрочем, это были всего лишь мечты о любовных сценах, самих же любовных сцен первобытному человеку никто не устраивал, потому что, хотя семья в то время уже была, никакой любви еще не было. И он решил уйти из семьи.

Одному уходить ему не хотелось, ему хотелось, чтобы кто-то о нем заботился, но ни одна жена уйти с ним не соглашалась, все они боялись разрушить семью. И пришлось первобытному человеку разрушить еще одну семью: увести жену от чужих мужей и жен, которые, конечно, ее не отпускали, потому что считали, что первое — это быт. Не любовь, а быт. Так и сейчас некоторые считают, но в первобытном обществе это мнение было господствующим. Только два человека согласились строить семью на любви: первобытный человек и ушедшая с ним чужая супруга.

Как они строили семью на любви, библиотекарша пропустила, потому что не нашла в русском языке подходящих выражений, чтобы перевести это с французского языка.

Они искали третьих и четвертых, чтобы создать нормальную коллективную семью, но не было желающих ради любви отказаться от быта. И пришлось им строить семью из двух человек, хотя они знали, что двух человек для семьи недостаточно. С тех пор — вот уже миллион лет — люди пытаются доказать, что из двух человек семью построить можно. Но это и сейчас, спустя миллион лет, очень трудно доказать.

Библиотекарша наконец решилась повернуться к Казанову. Она вся раскраснелась от французского языка.

Но Казанов этого не увидел. Казанов спал. Положив голову на опрокинутый стакан, он спал так, как спали за миллион лет до него, когда никакой любви еще не существовало.

В Париже пробило двенадцать ночи. В Вашингтоне — пять часов дня. В Чите — восемь утра. Пора на работу.

Сколько людей, столько и судеб.

А если город большой, с миллионным населением, то и судеб в нем не меньше миллиона. Но человека хоть можно отличить по внешности, а у судьбы внешности нет, поэтому ее легко с другой перепутать.

И случилось так, что отбилась судьба от своего человека. Засмотрелась на другого, более симпатичного, и подумала: вот бы мне такого! Хватилась, а своего-то и нет.

Человек тоже был хорош. Чего было от судьбы бегать? Ему сколько раз было говорено: от судьбы не уйдешь. А он ушел, теперь пусть на себя пеняет.

А жил еще в этом городе полковник Пономарев с молодой женой Катенькой. Красивая была жена, а полковник так себе. Как говорят, ни кожи ни рожи. В таком высоком звании можно было выглядеть попригляднее.

Но человек был хороший, к тому же большой шутник. С тех пор как он познакомился со своей женой, она все время смеялась и сама не заметила, как вышла за него замуж.

И вот лежат они как-то в постели. Жена читает книжку, полковник предается размышлениям. Надо будет, думает, сделать в этой спальне ремонт. А то жена у него молодая, а спальня какая-то старая.

Судьба полковничья между тем дремала в углу, но, услышав такие мысли, проснулась и говорит: «Дурак ты, хотя и полковник. Разве дело в помещении? Ты посмотри, что твоя жена читает! Tы бы ей для постели какую-нибудь другую книжку припас. Или нитки мулине. Для вышивания гладью».

Жена читала книжку «Отцы и дети». Очень ее интересовал этот вопрос. Но начинать надо было не с книжки. Но и не с ремонта, о чем и доложила полковнику его судьба. Однако он, занятый своими мыслями, не услышал.

Утром вызывает к себе полковник начхоза, то есть начальника по всяким хозяйственным делам, и говорит, что так, мол, и так, надо ему в квартире спальню отремонтировать. Переклеить обои, побелить потолок. Пусть берет начхоз пару-тройку солдат и начинает завтра с утра пораньше.