Несколько дней спустя каштеляна в Калише не оказалось; говорили, что он уехал в свое имение, долго его ожидали в замке. Где он пропадал, не знали. Сообщили в Познань, что Сендзивуй не очень-то заботится об охране порученного ему города, но тому, по-видимому, ничто не угрожало.

После смерти Генриха Бородатого во Вроцлавском замке часто менялись князья и дворы. Все более и более меняло свою физиономию это гнездо силезских Пястов; хотя много уже кусков отошло от него, но Вроцлав все еще считался столицей Силезии. Его добивались и многочисленные потомки святой Ядвиги, а среди этих волнений город и жители приобретали все большее значение.

Теперь тут княжил Генрих, внук убитого при Лигнице, человек широких планов и беспокойного духа. Он жаждал больших земель, и хотя ему не удавались захваты даже в борьбе с несчастным Рогаткой, тем не менее он не терял надежды и энергии. Едва высвободившись из плена, уже пытался пленить других; проиграв сражение, обдумывал другое, где бы он победил и получил реванш.

Это был мужчина средних лет, полный сил, крепкий, как все силезские Пясты, закаленный рыцарской жизнью, выдержанный, упрямый. Полон честолюбия, мечтатель, отчасти поэт, сочинявший любовные немецкие песенки; он почти не сохранил в себе польского духа, а своими родственными связями и симпатиями сочетался с Бранденбургией, Чехией, империей.

Поэтому и весь его двор, если не считать недовольных полков, отовсюду к нему стекавшихся, состоял преимущественно из немцев, саксонцев, швабов и тому подобных странствующих проходимцев.

Костюмы, речь, развлечения — все это было по образцу дворов других немецких князей, которым Генрих старался подражать.

Его жена, дочь бранденбургского Оттона, принесла с собой антипатию ко всему польскому.

Почти открыто здесь составлялись заговоры против всех тех князей, которые имели права на престол в Кракове и Сандомире, в Познани и Калише.

Пшемыслав наравне с другими мешал князю Генриху. Явно с ним войны не было, но закулисные заговоры организовывались постоянно, в духе эпохи. Искали случая урвать кусок земли или даже отобрать весь его удел. Поэтому совпало с расчетами князя Генриха появление какого-то польского дворянина, который испросил у князя аудиенции через гофмейстера его двора Вернера.

Это оказался Заремба, немного знакомый с немецким языком, благодаря пребыванию при дворе Пшемыслава. Ради желанной мести он шел теперь на все.

Судя по тому, что он видел, Заремба мог составить себе мнение о могуществе князя, покровительства которого он искал. Генрих привык к такой же показной роскоши, как и Пшемыслав. Его иностранный двор был многочислен и блестящ, сам он помнил, что происходит из великого рода. Вроцлавский замок ни разу не подвергся захвату, хотя кругом часто жгли предместья; да и сам город разросся, был теперь крепким и видным.

Прежние главным образом деревянные строения уступили место каменным. Наружные стены усилили круглыми башнями; внутри сводчатые залы и галереи были полны расфранченными придворными. Здесь уже не раздавалась прежняя родная речь: и немногочисленное духовенство, окружающее князя, и рыцари, и придворные женщины — все было немецкое.

По вечерам любимым времяпрепровождением князя являлось слушание любовных песен и чтение своих собственных.

Жажда власти совмещалась в Генрихе с неимоверной жаждой накопления богатств, которые должны были устлать ему путь к власти. Не разбираясь в средствах, князь, как и Рогатка, для наполнения казны бросался на всех, в особенности на духовенство, которое не платило никаких податей, имело большие доходы со своих громадных имений и пользовалось славой богачей. Генрих присваивал себе земли, десятинные сборы, налагал на епископов и капитулы принудительные поборы и, таким образом, создал врагов во всем духовенстве. Протестовали, сердились, жаловались в Рим, но это мало помогало.

С епископом Вроцлавским Фомой начиналась уже открытая борьба. В замке редко бывало духовенство, а те из них, которые появлялись, должны были порвать с епископом и монастырями.

Заремба, охотно допущенный ко двору в ожидании аудиенции, успел заметить, что здесь не осталось и следа прежних нравов, сохранившихся еще в Познани.

Князь вышел к нему в домашнем костюме, но элегантном, в шелку с дорогими мехами. Он произвел впечатление более представительное, чем Пшемыслав.

Едва ответив на поклон, он смотрел на гостя с немного насмешливым сожалением. Прежде всего спросил, кто он. Заремба начал рассказ от момента пребывания на дворе Пшемыслава, о жизни князя с женой, о смерти ее и возмущении, вызванным этой смертью против князя. Вспомнил о своей личной обиде и кончил предложением услуг князю против Пшемыслава.

— Ведь ты же не знаешь, — гордо ответил князь Генрих, — с ним ли я или против него?

— Ваша милость не можете быть с ним, — возразил Заремба, — не надо большого ума, чтобы об этом догадаться. По праву старшинства вам следует власть над уделами, которые теперь в его руках; почему же вам не овладеть ими! Землевладельцы настроены против Пшемыслава, надо им только подать руку помощи.

Силезец слушал недоверчиво, сел, облокотился поудобнее и предоставил приезжему говорить, не проявляя ни невнимания, ни особого интереса. Изменник, очевидно, вызывал в нем антипатию.

Заремба подробно рассказал о своих родственниках, о землевладельцах одного с ним лагеря и, наконец, стал соблазнять князя:

— Вашей милости можно легко заполучить калишский замок, стоит лишь протянуть руку. Я знаю, что с каштеляном Калиша Сендзивуем легко будет сговориться.

Услышав это, Генрих проявил больший интерес: начал расспрашивать о Сендзивуе, отослал Зарембу отдохнуть, затем позвал его вторично; и вот Михно отправился в Калиш.

Оттуда он вернулся с большими надеждами, а вскоре появился во Вроцлаве и обещанный Сендзивуй. Сам князь повел с ним тайные переговоры.

Подготовка к захвату города потребовала нескольких месяцев.

В конце сентября следующего года Пшемыслав находился в Познанском замке.

Он жил теперь после смерти Люкерды в большом одиночестве, печальный; ксендз Теодорик, развлекавший его, читавший громко, вообще старавшийся его развеселить, пользовался все большим и большим расположением князя.

В замке были большие перемены. Князь старался уничтожить следы мучительных воспоминаний. Комнаты, в которых произошло убийство, совершенно переделали и предоставили придворным, а другие, более комфортабельные, готовили для будущей княгини, так как уже тогда говорили, что князь должен позаботиться о жене.

Молодой, здоровый, он должен был искать подругу, чтобы не умереть без наследников. Свинка настаивал на этом, опасаясь, что он вернется к прежним любовным похождениям. И он, и ксендз Теодорик постоянно напоминали об этом князю, но тот упирался под влиянием какого-то серьезного страха.

Слухи о насильственной смерти Люкерды настолько распространились, что многие сторонились Пшемыслава. При различных дворах завязывали переговоры относительно княжон, но безуспешно.

За небольшой промежуток времени кровавое происшествие претворилось в легенду, в песнь, повсюду громко распеваемую. Утвердилось мнение, что убийство совершено было по приказу князя. В печальной песне, напеваемой женщинами, Люкерда просила мужа подарить ей жизнь, разрешить вернуться к своим, хотя бы в рубашке и босиком. Безжалостный Пшемыслав обрек ее на смерть, а песня, доводившая до слез, только увеличивала нерасположение к князю.

Запретить исполнение ее было невозможно. Ее напевали по корчмам гусляры, ей учились женщины и распространяли повсюду. Вскоре она стояла настолько популярной, что ее печальный напев не раз доносился в путешествии до княжеского двора.

Хотя бывшие комнаты Люкерды подверглись переделкам и были заняты придворными, однако говорили, что по ночам появлялась тень убитой в белом платье, с распущенными волосами, с головой, опущенной на грудь, и со скрещенными руками и будто бы блуждала по комнатам и двору между замком и костелом.