Изабель, наблюдавшая за этой сценой с видом театралки, снявшей на вечер лучшую ложу, потерла ручки. Уолтер дернулся, но не смог сдвинуться ни на дюйм.

— Только…

— Что?

— Ты можешь убить меня красиво? — попросила Эвике. — Чтобы мне показалось, будто я великосветская дама, которую целует в шею любовник, а не девка, которую затащили в кусты. Тогда мне не будет так паскудно. Сделаешь?

Вампир кивнул.

— Последнее желание женщины для меня закон.

— Еще я хочу, чтобы эта отвернулась.

— Виктор, я ей не подчиняюсь, — вскинулась Изабель.

— Зато мне подчинишься. Отвернись.

И она прошествовала к окну, походя пиная обломки мебели.

— А вот наш английский друг пусть посмотрит.

— Да, — согласилась Эвике, — пусть внимательно посмотрит.

— Ты готова, дорогая?

— Приди ко мне, Виктор.

Он ласково обвил ее плечи левой рукой, правой же погладил жертву по лбу, покрытому холодной испариной, провел пальцами по ее щеке, спускаясь все ниже и вместе с тем склоняя ее голову набок. Она застыла, опустив очи долу, прикрывая рукою грудь, как мраморная купальщица, да, как статуя в ледяных каплях росы. Даже лицо ее окаменело, сделалось мрачно-торжественным. Хорошо что она не улыбалась, потому что тогда на ее щеках появлялись ямочки. Их он заметил еще при первой встрече. И если закрыть глаза, чтобы не видеть ее вульгарных веснушек, и вслепую исследовать географию ее лица — покатые склоны скул, бархатистая кожа щек, те самые ямочки, в которых отдохнули бы его усталые пальцы — в памяти проступал другой образ. Нельзя этого допустить. Осторожно взяв ее за запястье, Виктор отвел в сторону ее руку и притянул девушку к себе. Шея ее вытянулась и напряглась, по кожей пульсировала кровь, отзываясь на каждое его прикосновение. Виктор поцеловал ее в лоб, как покойницу, но не удержался и скользнул губами по ее губам.

— Прощай, Эвике. Я буду скучать по тебе, — шепнул он, касаясь ее кожи кончиками клыков, но не решаясь ее пронзить.

— А я по тебе не буду! — вдруг прошипела девушка.

Изогнувшись, она вцепилась зубами в его шею.

Берта Штайнберг вскочила в постели, разбуженная страшным сном. Прикоснулась к шее и тут же облегченно вздохнула — какой только бред не примерещится! А тот факт, что она еще могла шевелить руками, означал, что девушка пока что у себя в каморке, а не в каком-нибудь подземелье, закованная в кандалы. С одной стороны, это обстоятельство ее приободрило, с другой же ожидание становилось поистине нестерпимым. Ведь не может же он не знать, где она находится? Знает, как пить дать. На это, собственно, Берта и рассчитывала. Виктору нет дела до ее семьи. Ну разве что отвесит отцу пару оплеух за то, что тот плохо следил за дочуркой, а потом направится прямиком к ней самой. От него нет спасения, потому что их связали узы древние, как сам мир, но это еще не означает, что Виктора нужно бояться. Такого удовольствия она ему не доставит. Страх для вампира — как щепотка корицы в глинтвейне, маленький штрих, который придает остроту ощущениям. Раз так, пусть давится ее пресной кровью… потому что он, конечно, убьет ее. Выпьет досуха, и она растворится в нем, как жемчужина в уксусе, сольется с его сознанием, перестанет существовать. Иногда она ловила себя на мысли, что почти ждет этого. Раз ее корабль никогда не приплывет в тихую гавань, так пусть разобьется на рифах, убаюканный песнями сирен, и исчезнет в толще вод. Остается лишь надеяться, что Виктор не будет излишне жесток в ее последние минуты. Хотя после ее поступка он волен обращаться с беглянкой как сочтет нужным.

Берта сняла сорочку, мягкую и легкую, как облако, и отправилась чистить клыки пастой из плоской фарфоровой баночки с надписью "Для украшения и сохранения зубов и десен." Паста была так называемой «вишневой» — то есть красноватой из-за добавленного кармина — и чем-то напоминала кровь. Ничего приукрашать или сохранять вампирше не требовалось, но эта ежевечерняя процедура давала ей почувствовать, что она еще не одичала. Именно поэтому, в отличии от большинства вампиров, спала она исключительно на кровати. По возвращению из Италии, отец купил ей гроб, белый с гирляндами из позолоченных лилий. И живой моднице при виде такого захотелось бы срочно умереть, но Берта хранила в нем белье.

Зачем, спросите вы, цепляться за остатки человечности, если каждую неделю питаешься кровью вприкуску с душой? Разве можно быть вампиром на половину, на три четверти, на 90 процентов? Выходит так же лицемерно, как превозносить семейные ценности с кафедры поутру, а вечером идти в бордель. Если уж предаваться пороку, то на всю катушку. Но фроляйн Штайнберг верила, что останься в ней хоть крупица человечности, и она уже победила. Тогда в одной их непринужденных бесед, которые она вела со своим медальоном, можно будет упомянуть, "Вот видишь, я еще не стала чудовищем. Тебе не нужно меня стыдиться." Заключенная в золотую рамочку, ее совесть сияла выцветшей улыбкой и всегда одобряла.

Кроме того, Берта считала, что чем труднее, тем лучше. Только бревна плывут по течению.

В тот вечер на службу она не торопилась, потому что уже не рассчитывала увидеть свою протеже. После таких рекомендаций, Мейер должен был спозаранку примчаться в больницу и умчать Маванви-Кармиллу в новую жизнь, так что сейчас она, верно, попивает шампанское на каком-нибудь литературном журфиксе. Как оказалось, дела шли далеко не так гладко.

У подъезда Св. Кунигунды сиделка увидела новенькую карету, запряженную двумя лошадями. Нельзя сказать, что шикарная карета была здесь в диковинку — нередко племянники, упекшие сюда богатую тетушку, приезжали справиться о ее здоровье или муж навещал истеричку-жену, пока его новая пассия нетерпеливо вертелась в экипаже, прихорашиваясь перед зеркальцем. Но сердце Берты все равно екнуло. А когда кучер и лакей перебросились парой английских слов, она взлетела по лестнице, перемахнув разом через десяток ступеней, и в дверях столкнулась с выходившим критиком. Очки его сползли на кончик носа, в руках он держал свою шляпу и методично ее колотил, но тумаки явно предназначались кому-то другому.

— Карл Мейер? — выдохнула Берта.

Он недоуменно уставился на сиделку, силясь припомнить, где и, главное, при каких обстоятельствах они могли познакомиться. А то мало ли чего можно ожидать от таких напористых девиц. О вчерашней встрече о ничего не помнил. Уходя, Берта стерла обоим друзьям память.

— Ваш покорнейший слуга, фроляйн, но откуда вы меня знаете?

— Вы известный критик, — пожала плечами Берта, а Мейер важно выпятил грудь, вовремя поймав очки, которые при этом чуть не соскользнули с его носа. — Вы виделись с Маванви?

— А вам не откажешь в проницательности. Да, именно так. Из достоверных источников я узнал о таланте фроляйн Грин и пришел поговорить с ней лично. Ах, она гениальная писательница! Ее книга поможет человечеству вырваться их тенет реализма и сбросить цепи натурализма…

— … и здравого смысла, — пробормотала сиделка. — Значит, вы ее забираете?

— Увы, фроляйн, все не так-то просто, — разом помрачнел критик. — Я побеседовал с главным врачом, пообещал упомянуть в статье, что персонал его больницы выпестовал юное дарование и помог развиться ее творческому потенциалу. Но…

— Он отказал вам?!

— Нет, доктор Ратманн и рад бы помочь, но для ее выписки требуется разрешение опекуна. Известно ли вам, что ее дядя английский посол? Доктор дал ему знать, и они с женой примчались в больницу.

— И что же? — Берта дрожала от нетерпения.

— Полдня его уламывали, а он ни в какую. Мол, племянница-писательница опорочит его доброе имя. Ну и типчик! Но ничего, у меня есть знакомства…

— И у меня тоже! Мое главное знакомство — это я сама. Ждите здесь и не вздумайте улизнуть, — скомандовала вампирша, отодвигая его с дороги.

Первым делом Берта ринулась в гостиную для посетителей и еще издали увидела Ратманна, который, стоя у приоткрытой двери, что-то доказывал незнакомому господину.