Она без колебаний готова пролить кровь за Мессию, но ни за что не согласна с его требованиями всепрощения. Это свыше ее сил. С каждой строкой диалога противоречия обнажаются все сильнее, и наконец, уходя, Мессия отрекается от нее: «Нет, для тебя, несчастная, отныне я не Мессия. Ты меня не знаешь».

Мессию предали и казнили. Ученики, сочувствующие и все, кто преклонялся перед ним при жизни, разбежались, бросили, спрятались. Только одна Мириам под крестом Мессии оплакивает его муки и свое вечное одиночество на этом и на том свете.

На городской площади она узнает, что Мессия воскрес, и всем, кто радуется, с глубоким возмущением бросает:

Но тут же в гневе отрицает:

Наконец, толпа, подстрекаемая слугой синедриона, с диким ревом набрасывается на Мириам. Под градом камней она падает со словами:

Древняя легенда под пером Леси Украинки превратилась в страстную антирелигиозную поэму. Каждая строчка направлена против христианской морали. Всесильный Мессия, творящий чудеса, воскрешающий мертвых, не в состоянии переубедить женщину, жаждущую любви и правды — не небесной, а земной. Мириам — никому не известная, простая женщина — побеждает в споре прославленного на весь мир Мессию. Мириам отдает за него все — «и жизнь… и кровь… и душу… безвозмездно», не требуя ни преклонения, ни смирения перед богом.

Через год «Одержимая» была напечатана и произвела глубочайшее впечатление на современников. В статье об украинской литературе для энциклопедии Брокгауза и Эфрона «Одержимая» названа «прекрасным драматическим этюдом». А украинский журнал за границей «Молода Украина» написал: «Это глубокое, сильное произведение отмечено огромной художественной ценностью. Оригинальная, неповторимая тема… Фактически следует позавидовать автору самой темы, но прежде всего ее гениальному исполнению. Сцены местами чрезвычайно сильны и потрясают психологической глубиной».

Сама поэтесса, как видно из ее писем, тоже считала удачной эту поэму, но отмечала, что досталась она ей дорогой ценой: «…признаюсь, что я писала в такую ночь, после которой, верно, долго буду жить, если уж тогда жива осталась. И писала, даже не исчерпав скорби, а в самом ее апогее. Если бы меня кто-нибудь спросил, как из всего этого жива вышла, я бы могла ответить: J'en ai fait un drame…».[55]

Литературоведы нередко вспоминают этот поистине драматический эпизод в жизни Леси Украинки. В небольшой комнатке в одном углу лежит молодой умирающий человек, притихший и обессилевший от борьбы с изнурительными приступами. А в противоположном — сидит, склонившись над столиком, такая же молодая женщина, скупо освещенная керосиновой лампой. Строка за строкой скользит без устали перо, на лице печать глубоких страданий, в глазах разбушевавшийся океан страстей и дум. Идет жестокая борьба извечных начал — жизни и смерти, добра и зла, любви и ненависти.

Но почти никем из исследователей идея «Одержимой» не раскрывается до конца. В самом деле, отчего это вдруг в такой крайне напряженной, мучительной ситуации, когда умирает революционный деятель, пропагандист марксизма, его подруга, тоже исповедующая эти убеждения, пишет драму на евангельские мотивы?

Ответ следует искать в самом произведении, изобилующем автобиографическими элементами. Любовь Леси, как и любовь Мириам, произросла не из одного лишь влечения, страсти, но и из кировоз-аюевческой общности. Есть основания утверждать, что в этой любви, помимо некоторого неравенства чувств, наложившего отпечаток на их взаимоотношения, немалую роль играл и тот факт, что Леся как личность интеллектуальная стояла значительно выше своего друга, а в последние месяцы жизни Мержинско-го, когда его мозг и дух ослабевали, она была более решительной и непоколебимой в своих убеждениях. Отсюда доминирование воли и разума Мириам в споре с Мессией.

Конечно, было бы грубой ошибкой во всем отождествлять образ Мириам с самой поэтессой или Мессию с Мержинским. «Одержимая», как и многие другие произведения Леси Украинки, вызывает немало ассоциаций с событиями того времени, когда она писалась, а порой и с событиями в жизни поэтессы.

Но следует еще раз подчеркнуть, что ни одно ее драматическое произведение не вкладывается в конкретные исторические рамки, не расшифровывается буквально. Леся стремилась передать дух, идеи своего времени, но не конкретные исторические частности.

Минская драма для Леси не ограничилась лишь моральным потрясением. Перенапряжение — нервное и физическое, — чрезмерное переутомление тяжело отразилось на ее здоровье.

После операции в Берлине туберкулез не снял блокады, а лишь изменил направление штурма — перебросился на легкие. «Тридцатилетняя» война вспыхнула с новой силой. Предательская болезнь угрожала жизни.

Резкое ухудшение здоровья Леся объясняла исключительно горем, обрушившимся на нее. Казалось, со временем все пройдет. Лишь бы вырваться куда-нибудь на простор — подальше от города и опостылевших своим сочувствием людей. Вспомнилось приглашение Кобылянской — а может быть, и в самом деле махнуть в Черновцы и пожить там некоторое время?

«Есть у меня только одно желание, — пишет она подруге, — глубокое и сильное: это приехать к Вам на зеленую Буковину. Мне хочется услышать Ваши тихие речи, увидеть Ваши нежные взгляды. Хочется Вашей еще не слышанной мной музыки, меня манят Ваши незнакомые, но уже милые горы и вся Ваша страна, которая давно стала моей мечтой.

Напишите мне, дорогая подруга, могу ли я приехать к Вам так, чтобы не стать Вам в тягость… Странно это: я так утомлена и разбита, а все же что-то гонит меня в мир, куда-то, где я еще никогда не была, дальше, дальше, все дальше…»

Едва получив ответ из Буковины, Леся тотчас собралась в путь. 9 апреля была во Львове, где ее встретил и устроил в гостиницу художник Иван Труш, а еще через четыре дня — в Черновцах, в доме Кобылянских, по улице Новый Свет, 61.

Город очаровал своей тишиной, живописностью и мягкой теплой погодой, удивительной в столь раннюю весеннюю пору. Леся считала Ольгу идеальной подругой: приветливой, внимательной, но не назойливой, не лезущей без спроса в душу. Мать ее, Анна, внешне напоминала святую Анну древних художников. Отец, 75-летний «патриарх», степенный, благочестивый, следовал старосветским обычаям. Посторонних людей в доме практически не бывало. Изредка зайдет поэт Осип Маковей, заглянет новеллист Василь Стефаник. О последнем Леся говорила, что он внешне здоровый, громадный (с виду — «разбойник»), а на самом деле болен, — и это чувствуется даже по его настроению: всегда какой-то грустный, словно потерял что-то и тщетно силится вспомнить, где именно… Стефаник в то время вынужден был бросить университет из-за отсутствия средств на плату за обучение.