Каждый день она ожидала какого-нибудь маленького чуда, на каждое новое знакомство смотрела с надеждой, а вдруг... Но ничего не случалось, и она почти безошибочно определяла, что́ ей через полчаса после знакомства предложит какой-нибудь парень, с которым свели ее деловые интересы Князя.

— Она из породы умных дурочек, — сказал о ней как-то Князь.

Артем был не совсем прав, ибо жизнь не обидела Инну ни привлекательностью, ни цепким умом. Сложись у нее по-другому последние годы, может быть, и не было бы той пустоты, которую она всерьез принимала за исключительность своей натуры.

Родителям всегда не было до нее дела. Вечно занятый отец, инженер на небольшом заводике, все вечера просиживал у телевизора. Мать тоже работала и возвращалась домой, нагруженная тяжелыми сумками. В сумках были сахар, масло, печенье, фрукты, крупы и еще многое другое. Мать была сестрой-хозяйкой в больнице и часто упрекала отца в том, что тянет на своих плечах всю семью. Это была рослая женщина, с широкой костью, крупными полными губами, выпиравшими скулами. В больнице ее все, даже главный врач, побаивались, а родственники больных не скупились на подарки. Из хрустальных ваз и вазочек она уже вполне могла бы оформить небольшую, но ценную выставку.

Сумки с продуктами являлись существенным дополнением к семейному бюджету. Отец знал происхождение этих продуктов, порою морщился, но с аппетитом уничтожал завтраки и ужины.

Мать говорила, что такая семейка — это тяжелый крест. Несла она его крикливо, порою впадала в истерики, и тогда отец, махнув на все рукой, уходил к приятелям играть в преферанс. Он отмалчивался, предпочитал ни во что не вмешиваться, в доме «мужчиной» была мать.

Впервые на стометровку Инна вышла с закадычной подружкой в седьмом классе. Ее «выход» для обитателей стометровки прошел незамеченным — длинноногая, голенастая девчонка в чищеном-перечищеном форменном школьном платьице, в стоптанных туфельках, а в глазах — испуг и ожидание. За год девочка неожиданно вытянулась, похорошела, и во взгляде у нее появились уверенность, превосходство, она отвоевала дома право возвращаться вначале в девять вечера, потом в одиннадцать, потом когда хотела.

Стометровка воспитывала ее постепенно, последовательно, настойчиво. Конечно, само по себе хождение на вечернюю улицу не было чем-то из ряда вон выходящим, там собирались разные ребята. Но когда это становилось душевной потребностью и ради того, чтобы с шиком пройтись по асфальтовой полосе под холодным светом рекламных вывесок, забывались все дела — тогда стометровка уже навязывала свои нравы. Избавиться от них было тяжело.

Впоследствии Инна возненавидела эту вечернюю улицу, смутно догадываясь, что на стометровке начались ее неудачи. Хорошо, хоть хватило ума не бросить какую ни на есть, а работу.

В больнице все дни были удивительно однообразными, они катились по строго составленному расписанию. И в этот день, как и всегда, время тянулось медленно, Инна нетерпеливо поглядывала на часы — скоро три, конец рабочего дня. Оставался еще один больной, у него был облегченный лечебный комплекс для рук и ног, чтобы не застыли, не атрофировались мышцы. Инна должна была заставлять его двигаться, даже прикрикнула, а он капризничал.

Пришла подруга, она закончила занятия со своей группой.

— Знаешь, — сказала она, — мой инфарктник с таким удивлением смотрит на руки-ноги, будто не верит, что они его слушаются.

— Сколько ему? — без интереса спросила Инна.

— За пятьдесят. Или около того...

— Ничего, выкарабкается, они живучие, эти старички...

— Этот совсем не старый, во всяком случае, выглядит моложе своих лет. Доктор наук, профессор. У него такая добрая, беспомощная улыбка...

— Не наш вариант, дорогая. Наверное, супруга уже прибегала?

— Ага. Такая толстая, в очках, прическа — ужас.

Супруга профессора ей явно не понравилась.

Инна улыбнулась так, будто знала все на свете:

— Вот видишь... Таких жены из рук не выпускают. Профессор... Жены стерегут их так же бдительно, как раньше феодалы стерегли свои доходные владения.

У Инны прошло то время, когда она на каждого нового больного, конечно, не особенно тяжелого, смотрела с некоторой надеждой.

Подруга поспешно переодевалась, по ходу сообщая последние больничные новости:

— А в 420-ю недавно положили молодого. Журналиста. Очень тяжелого. К нему никого не пускают. Боятся, что не выкарабкается.

— Что у него? — вяло, от нечего делать, спросила Инна. Чужая боль не трогала.

— Не знаю. Какое-то происшествие. Уже дважды приезжал следователь, но Людмила Григорьевна не разрешила даже ему...

— Тогда действительно серьезно.

Инна подсинила веки, сантиметр за сантиметром ощупала взглядом в зеркальце кожу — нет ли морщинок. Это ведь страшно, когда теряешь форму.

— Еще бы, — торопилась сообщить все, что сама знала, подруга, — врачи говорили, — безнадежно. Его «Скорая» доставила с дикой раной на голове. Чем-то так угостили, что уже неделю без сознания.

— Вытянут, — равнодушно сказала Инна. — Если сразу концы не отдал — будет жить.

— И знаешь, — тараторила подруга, — неженатый даже.

— Неужели еще есть такие? — удивилась Инна, спрятав зеркальце в сумочку.

— Да, да. К нему одна девица пыталась пробиться, из породы деятельниц на общее благо.

— А врач что?

— Людмила Григорьевна разрешила только в дверь заглянуть. Даже неловко получилось, она спросила девицу: «Вы Нина?», а та вспыхнула, жалобно так пробормотала: «Нет...»

— А при чем здесь Нина?

— Он ее все время в бреду поминает.

— Вот видишь, уже две претендентки, а ты хочешь стать третьей, смотри, потеряешься в толпе.

— Ой, какая ты! — засмущалась подруга.

Инна, проходя больничным коридором, мимоходом заглянула в 420-ю. Больной лежал неподвижно, с закрытыми глазами. И несмотря на то, что боль заострила, чуть изменила черты лица, Инна узнала его сразу: это был парень, которого как-то вечером показал ей на Оборонной Князь. Артем тогда еще злобно проговорил: «Ищет здесь то, что не терял, вынюхивает...»

Подошла Аня, строго сказала Инне:

— В палату нельзя.

— Мне с ним скоро заниматься гимнастикой, — объяснила Инна.

— Вряд ли, — сокрушенно ответила Аня. — Он в тяжелом состоянии.

В больнице случалось всякое. Больных привозили, лечили, и многие, счастливые и радостные, с ошеломленной от ощущения собственной полноценности улыбкой, долго прощались с врачами, сестрами, нянечками, благодарили их, неловко преподносили роскошные букеты цветов, уезжали домой. Но бывали случаи, когда врачи хмурились, избегали вопросов больных и в коридоре отделения устанавливалась глухая тишина, ибо медицина, как иногда говорила Людмила Григорьевна, была той отраслью народного хозяйства, которая не дает никаких гарантий.

Инну все это мало волновало — чужая смерть не трогала, чужой огонь не жег.

Было одно место на нашей Оборонной, которое аборигены называли «пятачком».

Если кто-нибудь из посторонних, незнакомых с бытом Оборонки, попадал на эту улицу в субботу, он удивлялся толпе молодых людей неподалеку от комиссионки. Все они были с пакетами, сумками, портфелями. Длинные волосы, часто слипшиеся, всклокоченные, потертые джинсы, «фирменные» заношенные сорочки, куртки, плащи служили как бы опознавательными знаками — «я свой — опасаться нечего». «Своего» можно было определить и по другим признакам — равнодушие и скука на лице, но острый, всегда обеспокоенный взгляд, суетливые движения, ожидание.

Они стояли поодиночке или группами, часто вместе со своими «фирменными» девочками, гордо выставляющими напоказ чужие обноски с яркими «лейбл» — этикетками. Девочки терпеливо ждали, пока их приятели проворачивали свои дела. Иногда у них в руках тоже были сумки. В сумках и пакетах находились образцы «товаров».

Девочки тоже были «товаром» — по подружкам оценивался юный делец. Они были очень раскрепощенными, эти девочки, и гордыми — посторонним лишнего не позволяли и если уж меняли приятелей, что иногда случалось, то только на более удачливых.