- Барыня запекала на именины, а я, Лукерьюшка, запеку-ка себе на похороны! На вот рублишко, сделай, оспода ради, алялюшку потолще да масла не пожалей на этот случай!

- Враз будет готово, - перекрестилась Лукерья.

Лукерья приняла целковик из рук Недотяпы и чуть его не уронила: показалось ей, что побег от него огонек в дрожащие руки и даже под пятки кольнуло, но, видимо, пересилила себя и только перекосилась улыбкой, а Недотяпа подошел к окошку и замотал свалявшимися колтунами:

- Слава те осподи… вот и челэка подходящего бог подает!

- Недотяпа, с пылу, с жару! - весело крикнула Лукерья из-за печки.

- Спаси те Христос, Лукерьюшка, спаси те Христос и помилуй, - бросился Недотяпа за печку, как будто боясь опоздать.

Лукерья подала Недотяпе всю сковородку, на которой вспухла румяными краями вкусная алялюшка. Недотяпа схватил ее, обдувая в ладонях, и поклонился Лукерье:

- Грехов тебе прощенье за такое угощенье! Ай да наливуха, во имя отца и сына и… духа!

Лукерья, добравшись снова до печки, сунула новую сковородку, окропивши ее помакушкой, а Недотяпа вышел с печевом в руках за печку и кому-то тихо промолвил:

- Прими Христа-оспода ради!

"Уж и чудачок этот Недотяпа, - усмехнулась Лукерья, следя, чтобы на сильном огне не подгорело, - сам себе подает! Деньги отдает, вот уж чудак! Истинное слово, что Недотяпа…"

Зашипело в печи конопляное масло, выбиваясь пузырями со сковороды из-под теста, Лукерья так и впилась глазами, улучая минуту, когда повернуть на другой бок алялюшку, и потому едва расслышала другой голос за перегородкой, который мало был похож на тяжелый хрип Недотяпы:

- С кех это пор стал ты сам подавать, Недотяпа?

- А ты, божий челэк, меньше говори да больше глазами моргай, -недовольно прохрипел Недотяпа, - знай себе палочкой-выручалочкой помахивай!

- Да я ж не в обиду, а так, спроста говорю: сам милостыню собираешь, -опять слышится голос.

- С нищей милостыни иной становится богатеем… Это мы с тобой, дураки, весь век задарма потеем! Ты-то понимай! - с задышкой хрипит Недотяпа. - Ты не гляди, что я такой калекий, не думай и не кумекай! Иди… иди себе с богом, получил милостыньку и иди с осподом!

- Спаси Христос… прощенья просим!.. Коли будешь в Чертухине, постучи… и я те подам по скудоимству!

- Ну, уж у вас в Чертухине зимой напросишься снегу… иди с богом, иди! - проскрипела жалобно дверь и слилась с Недотяпиным хрипом. - Слава те осподи, слава!

Лукерья уронила на пол пышную алялюшку и выскочила из-за печки, оглянула избу: нет никого, а Недотяпа лежит в переднем углу врастяжку, тяжело вздыхает и стукает громко лбом о половицу.

"Ай и в самом деле Михайла… как это его всегда черт в такое время подсунет, - подумала Лукерья про чертухинского Михайлу, который в эту пору был уже тоже немолодым и стрелял, как мы говорили, по всей округе за христовым куском. Лукерья не знала, как его от окон отвадить, потому что думала про Михайлу, что сам бог с неба мимо него всю совесть просыпал: до того надоедный мужичишка! - Нет… Недотяпа вот не такой… и в самом деле - святой!.."

- Недотяпа! - наклонилась она, - с кем ты тут говорил?.. Скажи, ради оспода бога.

Недотяпа поднял голову с полу и оглядел Лукерью слезящимися глазами, потом погрозился пальцем и голосом страшным и властным промолвил:

- Ну, и ладно, что не видала! Молчи… молчи!

- Молчу, - покорно прошептала Лукерья.

- Молчи, лучше будет!

Недотяпа опять приник к половице и, кажется, хотел бы насквозь ее проплакать до переклада, подергиваясь узловатыми плечами, на которых в беззвучных рыданьях позвякивали тяжелые вериги, кольцами перевиваясь по телу, долго молился Недотяпа, не подымая лица. Лукерья забыла сразу про печку и алялюшки, забыла даже про золотые, стояла возле него, только головой склонившись, и не смела стронуться с места.

*****

- Ну, Лукерьюшка, - наконец поднялся Недотяпа с коленей, - спаси те Христос за такое остеприимчество… Теперь мне можно ко гробу! Авось, думаю, теперь не догонит! Прощенья просим, Лукерья! - поклонился в пояс Недотяпа и направился к двери.

- Прощай, Недотяпа, - заплакала Лукерья, схватившись за угол передника, - бог с тобой!.. Бог с тобой, если ты нас обидел!

Недотяпа оглянулся с усмешкой на Лукерью, покачал головой и прошептал:

- Ладно коли, Лукерья… Коли чем недовольна, тогда возьму назад половину!

- Не дам… не дам, - бросилась Лукерья к печке и широко расставила руки в проходе за перегородку, - не дам… я тебя, кромешная душа, топором!… Топором!..

Недотяпа криво усмехнулся и дико проговорил:

- Коли так, прости меня, Христа ради!

И… вышел.

Лукерья долго простояла, как в столбняке, с расставленными руками, потом опамятовалась, зачастила кресты, смахнула тугую слезу и подбежала к окошкам: на селе ни души, только от метели в глазах словно саван мельтешит…

- Должно, что дунул задами… и в самом ведь деле, если встренется кому, отвалтузят!.. Дух выпустят вон! - оторвалась Лукерья от окошка и поспешно выбежала на улицу: мимо крыльца серебряной змеей вилась поземка, следы уже запорошило, а к гумнам за прозрачной сеткой февральской метели, которая путала дороги и тропки как бы в предвестии скорой весны, большими шагами, чернея в сугробах, шагал Недотяпа…

"Рази туда, к Ерусалину?" - сама себя спросила Лукерья.

Показалось ей, что у Недотяпы на лохматой непокрытой голове широко расставились в стороны черные большие рога… Потом же, когда Недотяпа подошел к гумнам поближе и в метельное небо поднялись с его головы князьки от заметенных снегом овинов, на которых лишь сверху крест-накрест переплетались черные жерди, словно и в самом деле какие рогули, - Лукерья смекнула ошибку и перекрестилась:

- Нет… нет… Недотяпа не такой человек!.. Святой!.. Святой человек Недотяпа, - вспомнила она вдруг про золотые, - истинное слово: святой!

С поля из-за овинов тут налетел резкий ветер, раздул шаром подол у Лукерьи, и в глазах у нее сразу пропали за вьюгой овины, и Недотяпа скрылся из виду; обернулась она, думая вернуться в избу, чтобы допечь алялюшки, и остолбенела: на крыльце, уставившись мутными искрасна глазами на оснеженные валенки, держался за скобку Никита Мироныч.

- Ты что тут, Лукерья, - удивился и Никита Мироныч, когда разглядел у крылечка жену, - али кого провожаешь?..

- До ветру вышла, Мироныч, - смущенно оглядела Лукерья необычно тихого, словно прибитого мужа, - метелица, вижу, поднялась… думаю: как ты доберешься до дома? Простынут у меня алялюшки!

- Да уж ты не ври: говори, кого проводила? - приоткрыл дверку Никита Мироныч.

- Ей-бо…что ты, Мироныч?

- По глазам вижу, что врешь!.. Будет тебе, больше половины уж знаю! -махнул рукой староста.

Лукерья оправила платок на голове и прошептала:

- Откуда, Мироныч, ты знаешь?

- Э…э, Лукерь, тут по селу бегает такой колоколец!.. Михайлу-с-Палочкой встрел.. стреляет! Дивлюсь, как это подают такому отрясу!

- Ну? - передохнула Лукерья.

- Ну, я было его остановил да насчет своего… по случаю барыни, потому не стерпел не сказать… всем-всем на этот раз разглаголил… Ну, а Михайла мне про свое… алялюшку, говорит, в твоей избе подал мне Недотяпа… Правда, Лукерья?.. Да что мы тут стоим на морозе?.. Пойдем-ка в избу… Ох, дела, Лукерь… ох, дела… Осподи, что же теперь?.. Куда же деваться? -запричитал Никита Мироныч, в темноте с расставленными руками пробираясь по сеням.

Лукерья шла неторопливо за ним и думала про себя, что давно уже так ее Мироныч не был сшиблен с порядка, должно быть, у барыни и в самом деле что-то такое случилось… Вошли они в избу, Лукерья к печке, а Никита Мироныч взглянул на младенца и, усаживаясь грузно на лавку, уложил руки на обе коленки:

- Седьмая, Лукерья, беда… и к нам, мать моя, привалила!

- Что… что, Мироныч, случилось? - схватилась Лукерья за груди.