После Михайловой старухи сразу прибрала к рукам кой-какое добро, сама обшилась, Михайлу обшила, принялась за хозяйство в обе руки: изгорода, глядит Михайла, подперта, гряды словно по линеечке в огороде, теленок на дворе жвакает полу, если к нему подойдешь да за ухом почешешь, - даже лучше, чем при старухе.
Так годка через два все у Михайлы опять опрямилось, похоже на дело, молодуха даже сердиться стала на Михайлу за его божью привычку ходить с палочкой под чужими окнами на стороне, прося от своего, теперь совсем неголодного куска Христа ради.
Сам же Михайла - должно быть, годы свое говорили - таял на глазах у людей, крючился и пригибался все ниже к земле, лысинка совсем у него съехала за затылок, и козлиная бороденка заиндевела, как недокошенный клок на морозном ветру… облез Михайла, схудал с молодой женой и с каждым днем, несмотря на ее оговор, все чаще выходил с палочкой за сельские ворота, потому что все же недоглядел в корень, рассчитывал, видно, на сиротство да убогость, а дело повернулось совсем другой стороной, и с Михайлой случилась беда, о которой прямым словом не скажешь!
- Ты бы, Михайла, к колдуну нето сходил![1] - советовали ему при встречах старухи, у которых к старости на такие штуки глаз становится острее иголки.
- К колдуну не колдуну, а богу молиться надо, - отвечал Михайла, по своей привычке переводя все на божественное, - надо богу молиться!
*****
Но так и пришлось все же сделать.
Пошел Михайла к Филимону в Гусенки, Филимон тогда уже был о полной славе, и боком да намеком рассказал ему про напасть на старости годов.
Филимон только головой покачал, взял у Михайлы из рук палочку и долго что-то шептал на нее, потом встал под образ, и Михайла даже слова разобрал:
- Спаси, осподи, распрями и выдыби раба твоего Михайлу, ты же вееши одинако на дуб молодой и старый, прямишь и свежий побег и сук ото время осохлый… сподоби же раба твоего Михайлу продолжения жизни, аки сподобил еси Авраамля, Исаака, Иакова…
Слова вроде как божественные, и смысл в них хороший!
- Иди, - закончил Филимон молитву, - иди теперь домой, и если после такой ограды через неделю не подымет, то опять приходи!
Но видно, что помощи Михайла у Филимона не получил, потому что, когда Михайла во второй раз пришел к Филимону, он и расспрашивать его не стал, а помял губами, не глядя на Михайлу, вывел за ворота и через лес указал, куда зимой солнце садится, роняя перед сумерками перо за пером, на большак к Чагодую.
- Иди, - говорит, - все время, пока землю кругом не обогнешь![2]
У Михайлы даже в поджилках заныло, легко только услышать на старости лет такие слова, не с корзинкой обойти округу или смотаться в Чагодуй на четверговый базар: обогнуть кругом землю!
- Может, мази какой дашь, Филимон?..
- В этом разе, - говорит, - нет тебе мази!
- Мазь, она помогает! - опять шепнул Михайла.
- Нет уж, Михайла: стар старичок, и топор стал тупичок!
- Да уж это ты правильно сказал, Филимон: зарубил не по силе дерево, -печально согласился Михайла, - да должен же сам понимать одинокое дело!
- Да дело-то - да-а!
- Ни щей тебе… ни заплатку поставить… сам посуди!
- Сквозь кулак дело видно… только, окромя земли, тебе теперь никто не поможет! - отрезал Филимон последнее слово, как ломоть, и даже не простился с Михайлой, оборотил на Гусенки, а к околичным воротам под верею сразу повалил туман из чертухинского леса, и из тумана выкатился круглолобый месяц, уставился боком на Михайлу, будто так вот и хочет сказать:
- Ну и старый же ты куклим!
*****
Какой был смысл в Филимоновых словах, надвое можно было понять, но Михайла домекнулся впрямик: стариковское дело - глядит в могилу, а руки тянет к сметане!
"Да, - думает Михайла, - года как вода: текут, а куда?.."
Пошел Михайла от Филимона домой и по дороге все обсудил: придет сейчас, поговорит обо всем ладами, и на утречко можно тронуть в дорогу, но, вошедши в избу и разглядев впотьмах проснувшуюся бабу, напрямик все говорить не решился, а повел речь издалека, потому что старик был все же заносистый, долгое время молчит, а уже если развяжет рот, так есть что послушать.
- Где это ты, Михайла, шляешьси, полуночник… дня-то тебе, греховоднику, мало!
- Молчи, Марья, нишкни! - сконфузился Михайла. - По делу ходил… богу в лесу помолился!
- Благо за бабой никакое дело не стоит! - перекрестила Марья зевок. -Ложись, несь, Михайла, ложись!
- Полно, Марья… что в спанье хорошего: цыган приснится!
- И то вроде как снилось. Завалилась с коровами, ждала, ждала тебя: гляжу - нету!
- Ты вот что говори, Марья, ты ведь у меня до божьего слова охотница… вздуй светец: почитаю я те богонравную книгу!
- Да мне что: читай, коли не усну!
Марья вскочила с постели и проворно вздула огонь, видно ее всю до подноготной, отвернулся Михайла и книгу с полки достал.
Марья забралась под шубу и подперла подбородок, привыкла она послушать Михайлу, хотя мало что понимала. Читал Михайла враспев, как и все в старину, на голос, а книга осталась Михайле после чурливого дедушки, и как называлась она, шут ее знает.
Будто потом уж она попала к гусенскому масленику Спиридону, да это никому хорошо не известно.
Читал Михайла эту книгу больше по памяти, потому что в грамоте не был силен, а держал раскрытой на середине перед глазами, так как вообще-то был охмуряло, отчего, может, всегда у него и выходило с на десято в пято - то смышлено, то смешно, то грешно, то свято!
- Слушай, Марьюшка, - начал Михайла, водя по странице пальцем, -слушай притчу про вьюношу Силантия и про блудную царицу Загубу… было сие в старину, а и нам, несмотря, тоже знать не мешает.
Трещит, трещит, перед бедой должно быть, лучина в светце, и на бороденку Михайле падает клочьями свет, еще теснее собирая на лбу крутые морщины: годы ли их проложили, старость ли их провела и прострочила некая извечная дума?..
БЛУДНАЯ ЦАРИЦА
Во некоем граде,
Во некой веси,
Не у нас и не здеся
Жил-был именитый купец…
А и был он ко нищей братии скаред, - Ко церкви божией того боле скупец!
А и дал господь ему и его супруге,
Не по грехам и не по заслуге,
Прекрасное чадо. В награду…
Возрос у них в золотой палате
Непорочный вьюнош Силантий.
С лика Силантий толико
Прекрасен,
Со нрава Силантий велико
Острастен,
Разумом приманчив,
Ко роскошеству не припадчив!..
Со юности, с малолечества
Не взлюбил он богачества, купечества,
Не водил дружбы Силантий с гуляками,
А чтобы отец с матерью не калякали,
Он, коли шел ко заутрени, возвращался толь ото всенощной, похвалялся матери обновкою,
Говорил отцу с обмолвкою:
"А и важно же я седни, батюшка, пображничал! Ох, и складно же я седни, матушка, покараводился, подарил девкам на семечки сто рублев, пропил со товарищами не триста, не четыреста, а целую тысячу, а и были целованы уста да перси небесные,
А и было выпито вино чудесное.
А с того вина меня хмель не берет, не берет-ка хмель:
Маловат кошель!"
На такие слова еще пуще купец тароватился, на такую речь купчиха величатилась, никто не знал правды про Силантия,
Окромя нищей братии…
Тут и пришел срок выбирать Силантию жену по карахтеру, по отцову норову, по людскому сговору. Восплакался Силантий слезами неповинными:
"Ах, и родный ты мой батюшка,
Ох, и родная ты мне матушка!..
Вы простите меня, помилуйте, что всю жизть я вас обманывал, не гулял я и не бражничал, не пировал я со товарищи, со девицами под ручку не хаживал, а и важивал я только компанию, спознакомство со нищей со братией, со братией горе-горемычной,
