- Порфирий, не ври: какая тебе там алифуйя?..

Но Порфирий Прокофьич знал свое дело и пропускал мимо ушей, мужики и без того не поймут, да и понимать им не надо, молись знай от чистого сердца, и больше ничего, а бог… богу нужно неизреченное, неисповедимое слово, что с того, что дьячок вместе с молитвой во рту мямлит жамку, бог его слышит, а поп же Федот - гордец и выпить любит наедине с попадьей да благочинным и никогда к себе по-хорошему не позовет!..

На что попу Федоту занадобился такой неразумный дьячок, бог его знает, может, как раз потому, что любил поп поучить, а подчас во время службы и прикрикнуть: другой бы, может, не снес, а Порфирий Прокофьич поморгает глазами и опять за свое.

Когда Мишутка малость подрос, у них повелась закадычная дружба.

Однажды как-то по лету, когда в воздухе плывут без всякого ветра перед заморозками паутинки и солнце раскидывает на землю свою последнюю нежность и ласку, загнали Мишутку чертухинские ребятишки за церкву и, чтобы большие не заступились, хотели ему дать там хорошую лупцовку.

Мишутка обежал кругом церкви и недалеко от сторожки, в которой отшельником жил Порфирий Прокофьич, забился у деревянной ограды в крапиву, мальчишки было шарить его палками по колючим верхушкам, но как раз на этот случай вышел на крыльцо Порфирий Прокофьич, потому что Мишутка ткнулся в то самое место, где давно уж тайком от дьячка неслась безгнездая курица, которая в испуге и с еще не снесенным яйцом кудахтала у крыльца, смешно расставивши крылья и как бы вызывая хозяина за нее заступиться.

- Места тебе, беспутной, настоящего нет… уж то ли не место на чердаке, так нет… у, рванина, дура бесхвостая… Вы чего здесь, пострельцы?..

Мелюзга горбатых боится, горб и доброго человека делает страшным, бросились к селу наутек, а Порфирий Прокофьич ради шутки крикнул в запятки:

- Держи их, держи-и! - и, подобравши подрясник, обкапанный воском, в колена, раздвинул, не боясь обжечь закорузлые руки, крапиву и стал разглядывать, нет ли где десятка яиц, в которых у него давно был недочет.

- Ишь ты ведь, вавилонская блудница, какое выберет место!

Вместо яиц Порфирий Прокофьич тут и наткнулся на Мишутку: прижался он к забору и голову в коленки спрятал, чтобы палкой по затылку не угодило, плечики вздрагивают, должно быть, плачет, хотя слуху не подает…

- Ты что тут-т?.. - прикрикнул было Порфирий Прокофьич, но Мишонка покосился чуть, увидал, что это горбатый дьячок, обмахнул глаза рукавом и в губы упер кулачки. - Чего ты тут в крапиве сидишь?..

- Дерутся! - плаксиво ответил Мишутка. - Колотють!

- Коло-отют?.. За что? Аль украл что?

- Они сами у тебя яйца воруют!

- Воруют?.. Дак за что ж они тебя бьют?..

- А за то, что сиротный! Дразнют, мамки нет… отец удавышем помер…

- Ах, прострели их стрелой! А… ах, они жульники, погооди, погоди, я вот им гульчихи другой раз спущу, да крапивой… крапивой!

- Дядя Порфир, - осмелел Мишутка, - вон твои яйцы!

- Да шут с ними, с яйцами… надо, надо попу Федоту сказать, чтобы мужиков потазал…

- Бери, дядя Порфир, десятка полтора никак будет! - весело крикнул Мишутка.

- Погоди… погоди у меня… ах, они жулимы соплятые! - причитал дьячок, укладывая яйца в карманы.

Но то ли Порфирий Прокофьич не удосужился сказать попу Федоту, то ли поп не счел нужным выговорить мужикам насчет сиротинки, повадка бить Мишутку всем селом так и осталась.

Только и всего, что с этой поры Мишутка повадился к дьячку и даже не прятался уже в коноплю, а целыми днями играл сам с собой у сторожки. Порфирий Прокофьич ради жалости и скуки учил его молитвам; Мишутка первое время от такой учебы смотрел на него недоумевающими тупыми глазами, видимо ничего в словах не понимая и опасаясь, как бы не стал его бить и Порфирий Прокофьич, а потом сам даже пристрастился: каждое словцо переспросит, сам ему косточки вправит, потому что и Мишутке читал молитвы Порфирий Прокофьич, так же мямля и скрадая слово, и, глядишь, у Мишутки даже лучше выходит.

- Ну, и голова у тебя, парень… сто рублей стоит, если задаром ее не отдашь! - говорил дьячок, гладя его по головке.

Дорога ему была похвала от дьячка, от нее даже синяки скорее сходили.

*****

Потому, когда узнал Порфирий Прокофьич, что Мишутку прочут в подпаски, так разъерихонился, что даже Мишутку перепугал.

- Я, - кричит, - к благочинному на них жаловаться буду! Малец с таким понятием, а они его в пастухи! Попу Федоту в бороду плюну!

Но, конечно, храбрости не хватило, правда, все же сходил к попу Федоту, но с обычным своим смирением и низким поклоном, все ему объяснил и просил застать перед миром:

- Подумай, отец: я ведь из мальчонки лажу дьячка, а по его понятности выйдет, может, и дьякон!

- О…о! - подивился поп Федот, гладя щетину.

- Будет те врать-то, Порфирий… сам бы лучше как-нибудь во рту у себя распорядился, а то часы читаешь, одно сомуще-ение! - встрела попадья, которая по грузности своей редко из дома выходила и больше сидела у окошка и вязала супругу чулки. - Будет врать-то!

Осекся Порфирий Прокофьич и не нашелся ничего матушке ответить, может, и в самом деле подумал, что по убогости своей обшибился:

- Я ведь думал, отец, как складнее!

- Мир, Порфирий Прокофьич! Мир, - отговорился поп Федот, - говори с миром!

- Ты, отец, сам бы нето!

- Нет уж, ты заваривал, ты и расхлебывай! Самое главное - у них поряженное дело! Пастуха с таким уговором рядили! Ведь сирота, выкормыш, вроде как в землю зароют, если захочут, и сказать не моги!

- Поряжен-ное, - протянул Порфирий Прокофьич, - тогда конешное дело…

- Слышал: за двадцать за два в лето!

- Ну, значит, богу так надо… только, отец, кто же будет у нас на колокольне звонить, если, спаси бог, ноги протянешь… Кто часы читать будет?..

- Полно, Порфирий, - засмеялся поп Федот, и попадья ему поддакнула, махнувши на дьячка, как чурбан, толстенной рукой, - полно: тебе, Порфирий, веку не будет!

Посмотрел Порфирий Прокофьич на попа, с земли на него поднявши глаза, подумал: "Гордынь у нас поп!.." - уткнулся опять под ноги и с той поры ни разу с Мишуткой не заикнулся по церковности, потому что и в самом деле, на что пастуху знать писанье?..

В Егорья выезжает в наши поля богатырь[8].

Выезжает он из-за поповой горы на долгогривом белом коне, с бурыми яблоками по бокам и на крупе.

В полности конь подходит по масти к овражкам за церковью и круговинам, простым грешным глазом его и не заметишь, когда еще снега целиком не сбежали, а земля уж пролыснилась и лежит под вечер на иссиня-белом снегу, как бурые конские пятна.

Конь легонько коснется копытом земли и отворит ключи и потоки…

Дыхнет жаром и полымем в обе ноздри на дороги, обдаст туманом перелески и пустоша, и солнце в этот день поутру поднимается выше сразу на целую сажень, как будто боясь, чтобы из-за чертухинских овинов с поповой горы его не достала золоченая пика…

На деревне скотина еще с вечера начнет истошно реветь и бодать рогами ворота, а в лесу задымятся почки и сучья встряхнутся, загибая кверху концы, - туман в этот день долго висит по полям, плотно приникши к земле, пока-то проскачет за туманом богатырь на коне, воскрешая к жизни лягушек в болоте, будя змей в кочках и пнях и прогоняя крупную рыбу из больших в малые реки, чтобы сбросить по половодью икру и на обратном пути угодить прямо в мережку… Висит туман, пока огненная грива не заполощет на сильном скаку по голой опушке осинника и конь не пронесет по ней седока в далекое царство, где небо сровнялось с землей и полевые цветы смешались с звездами в небе, -тогда он тоже поднимается в небо, и на земле не останется уже ни снежинки.

К такому дню в старину всегда подгадывали реки, вздуваясь помалу и отопревая в краях, держали лед наготове, пока не отворит землю Егорий, тогда несли его, все на пути сокрушая, к далекому морю, стукая звонкими лбами льдину о льдину, подымая их на поворотах на ребра и ставя попом на зажорах, тогда выходили реки на бескрайные поемные луга и оставляли после себя мужичью сыть и плодородье… в такой день раньше выгоняли скотину, обходили стадо с иконой и вербой, пастуха допьяна поили водкой и пивом, а подпасков до вздутия животов кормили петыми яйцами, сочнями, с которых прямо в рот капает масло, калабашками, алялюшками и гнилыми лепешками, к которым нельзя было прикоснуться рукой, так они распадались от сдобы, - подпаскам потом доедать хватало на месяц: нечего было жалеть в этот день, потому что, по деревенскому укладу, пастухи - первое дело…