- Теперь хоть води хоровод и не бойся!
Никита Мироныч подкрался на цыпочках к двери, за которой была Рысачихина спальня и, осторожно выдернув ключик и опершись руками в коленки, приложился глазом к лазку… И-их, что творится у барыни в спальной… стыдобушка-матушка!.. Сама барыня в нераздетом виде раскинулась на взбулгаченной постели, и цветное одеяло съехало из-под нее на половую дорожку, и юбки топорятся шелком, словно листы у переспелой капусты, а рядом с кроватью на круглом столике стоят графины на горлышках жопками кверху… ох, недаром говорила, царство ей небесное, покойница Аленка, что барыня тайком у себя заливает за ворот… должно, что правда… а теперь, видно, с горя, с печатей этих и разрешила…
- Слава те осподи, барыня почивает! - обернулся, не разгибаясь, Никита Мироныч к Палашке. - Теперь, значит, и нам соснуть тоже не худо! Стелись!..
- Я и так, Микита Мироныч… на голом… все равно спать не буду!
- Мотри у меня, не напруди! С подстилкой-то незаметно…
- Слушаю, Микита Мироныч!.. - зашептала девка, опускаясь к порогу. -Рази я виновата?!
- …И… и думать не смей! Чего тут бояться?.. Ишь, печатки на дверях… теперь уж не выйдет, шабаш!
- Ой, Микита Мироныч, а что, как Аленку, тоже будут тилискать?! -оглянулась девка на двери.
- Полудурье, печати! Да и рылом куда тебе до Аленки… Несь тоже ведь они разбирают!.. Так, значит, девка, мотри у меня!
- Сама, Микита Мироныч, не рада… да рази заткнешь?..
Никита Мироныч погрозил из темноты кулаком и пропал в коридоре.
*****
Когда совсем потемнело и в людской перестали хлопать дверями, снова на ночь глядя собралась метель…
За окном, где-то совсем по голосу недалеко, должно быть с другого края села, протяжно выли голодные волки, и на селе им подвывали собаки… ветер голосил на разные лады, то бегая босыми ногами по крыше и громыхая железом, то ботая из озорства на углу барского дома отставшей от стены водоотводной трубой и забрасывая оконные стекла морозным снегом, словно с лопаты…
"Вот в таку погоду если бы в полю, - думает Палашка, прислушиваясь к метельным голосам и поеживаясь плечиками, - осподи боже!"
И самой Палашке было за диво, что на этот раз не было у нее обычного страха, хотя в соседних комнатах то шуркнет словно туфлей, то по стене проведет чуть слышно ладошкой, будто нащупывая двери на выход.
- А пусть его ходит… шут с ним совсем, - плюнула девка три раза и перекрестилась, оттянувши ворот рубахи…
Приторкнулась она к косяку, поджавши под себя голые ноги, и сладко зевнула, прикрывши рот рукавом… и то ли тут Палашка малость соснула, то ли и в самом деле девке было, как она потом говорила, виденье, бог ее знает, потому что и сама она хорошо не разобрала…
Просто могло показаться… с устатку…
В полночи будто, когда понемногу стихла метель и посередке прочистилось небо, вынырнул месяц, и темнота сразу отступила от барского дома…
Далеко вдруг все попрозрачнело и засияло, словно на святках, белесое поле загорелось зелеными огоньками, Палашка будто подбежала к окошку и смотрит, прильнувши к стеклу… осподи боже, до чего же стало сразу светло, каждую веточку видно… и каждая веточка похожа в снегу на белую ручку… только что-то у окон совсем по-другому… на сад что-то совсем мало похоже… да это и вовсе не сад, в саду яблони стоят, закинувши ножку за ножку, по ограде рядами тянутся тополя… откуда тут можжуха, мертвое дерево, и этот бредняк, у которого веточки похожи с мороза на ручки… вот уж и в самом деле, должно быть, и на другой глаз окривела… да это ж Коровий погост, вон и свежая глинка горкой по средине нето, куда недавно, не сменивши даже рубашки, закопали Аленку… он самый!.. А там вон дорога мимо проходит, которая к монастырю, и по-за нее всегда-то кости из прошлогодней травы грозятся култышками, то из куста выставится лошадиная морда, объеденная добела муравьями, с зубами на улицу и такими страшными глазницами, что и днем взглянуть даже страшно… Смотрит Палашка на знакомое место, которое, правда, все мужики без шапки обходят, и оттого, что на снегу желтеет маслянистая глина, не прикрытая дерновиной, бегут у нее из бельма крупные слезы…
- Аленушка… подруженька… - шепчет Палашка, обмахиваясь рукавами, - красавушка!
…Вдруг земля на погосте зашевелилась, заворошилась, коровьи могилы разломились, словно ковриги… из земли высунулись рога, лошадиные гривы распушились на ветер, и в закрайки уперлись копыта, взметнулись прямо в небо хвосты, словно дым в морозное утро, с погоста гуськом потянулись с отставшими ребрами поджарые кони, еле перебирая передними и часто падая на задние ноги, за ними нескладные коровенки с отвислыми утробами, похожими на худые сенные плетеньки, ни прыти в них, ни стати, светятся ребра, и шкуры сползли на хвосты лохмотами… не различишь теперь, какая лошадь бегала у барыни под седлом, какая у мужика в хомуте пашню пахала, все подравнялись, как равняются на том свете, должно быть, и люди… а месяц после метели словно не нарадуется, что выдрался из овчинного тулупа, льет и обливает лучами неживую скотину, принаряжая Коровий погост в бисер и жемчуг, развешивая на каждую веточку янтарные нитки, сыпя под каждый кусток серебро… в бисере, в жемчуге и янтарях вдруг словно раскрылись на месяце в землю большие ворота, и Аленушка вышла из могилы по желтым ступенькам, в одной руке с хворостинкой, а в другой с копеечной свечкой, какую кладут в гроб ко всем умершим своей смертью после псаломной молитвы…
- Аленушка… подруженька… - залилась Палашка слезами, хорошо разглядевши, что и рубашка примерзла на Аленке к плечу и покоробилась, как после стирки в холодное время, и горло сдавила черная веревка, с которой ее по приказанию барыни похоронили, - да ж, осподи ж боже, родилась под боком коровы и на том свету опять со скотиной! Да ужли ж, андельской душеньке, другого места ей не нашлось?..
Тут, должно быть, и в самом деле Палашка разревелась не в шутку; у барыни в спальне задзинькали в кровати пружины, и Палашка раскрыла единственный глаз… К великому ее удивлению, она и в самом деле стояла возле окошка, чуть уж бутрело и за побелевшими стеклами, на которых морозная метелица навела по краям кружевные узоры, в наплаканном глазу уплывал куда-то далеко под синее небо в белесую мглу Коровий погост, а перед барским домом снова раскинули пышные рукава яблони, запорошенные снегом, словно на стражу выстроились у изгороди тополя… и за ними из оврага высунулось худыми ребрами крыш село Скудилище с дымками у труб, стоящими недвижно, как видно, к большому морозу.
- Пала…ашка…а! Пала…ашка…а! - раздался из-за двери хриплый крик Рысачихи, и от него сразу в обоих ушах зазвенело. - Что тебя, одноглазого черта, никак не дозовешься?..
- Барыня… осподи боже… живые помощи! - сорвалась Палашка и с первого шагу чуть не оступилась: у окна стояла желтая лужица, убегая по плинтусу в угол. - Осподи, за что наказанье?..
- Пала…ашка! Пала…шка…а! - зашлась барыня кашлем. - Дура с печи Пала…а…а…ашка!
- Бегу, барыня, бегу! - задохнулась девка и наскоро заставила лужицу креслом.
КАИНОВЫ ПЕЧАТИ
С утра барыня еле отходилась огуречным рассолом и маринованной брусницей, на которую покойница Марья Савишна была такая мастерица…
Рысачиха охала, как беременная баба, ахала, натыкаясь везде на сургучи, и то и дело подбегала к большому зеркалу, разглаживая пальчиками одутлые мешки под глазами, мутными с нетрезвой ночи и как бы потерявшими голубизну… Не раз она распускала золотистую, еще пышную, почти до полу достающую косу и, перебирая ее по волосинке на свет, выдергивала с брезгливой миной серебряные нити, похожие на чуть заметные паутинки, плывущие бог весть куда в золотой листве осеннего леса.
Палашка еле поспевала за барыней, то то подай, то это принеси, неслышно металась она по комнатам, уже получивши большого леща за графины, которые вовремя не убрала.
- Это что же такое? - первым долгом крикнула ей Рысачиха, указывая на графины, когда Палашка после своих горьких видений вошла к барыне в спальню. - Что это такое?..
