- Как перед богом!

- Не врешь, так правда. Бегу!

*****

Выскочила постельная девка душа Аленушка, полоумно хлопнувши перед Никитой Миронычем дверью, и он в ожиданьи присел на скамейку.

В какой перечет снова начал читать про себя "Отче наш", что он всегда на всякий случай перед барыней делал, потому что и Никиту Мироныча, несмотря на барскую милость к нему, все же прохватывал страх, от которого ноги размякали, как мочало в воде, а руки плохо слушались и сами перебирали шапку или картуз; самое главное, до барыниной приемной надо пройти чуть ли не пятнадцать комнат, светелок разных и коридоров, и если бы не душа Аленушка, так заблудишься тут, словно в лесу, зайдешь туда, куда входить нет позволенья, в особенности на майорову половину, которая сохраняется барыней в полной аккуратности с самого дня его смерти, а он шуркнет оттуда туфлями, подберется сзади и закроет холодной ладонью глаза, что не раз с Никитой Миронычем при своей живности делал…

- А - рак - чей? - спросит пискливым голоском.

- А - рак - чеев! - тут же надо ответить, а то чем ни попало хлобыстнет.

А кому же неизвестно, что и до сей поры майор к барыне ходит?.. Потому, должно быть, и замуж нейдет, что майора своего боится: все равно в постели задушит!

Совсем на этот раз зачитался Никита Мироныч: и сначала начинал несколько раз, и, думая, видимо, о другом, залезал прямо в середку молитвы, так что совсем не заметил, как вкатилась в людскую, пыхтя и отдуваясь после лестницы, барынина ключница Марья Савишна, которую за глаза мужики по большому ее сходству звали просто "вороной".

Была она у барыни правая рука и главная наушница, и потому боялись ее все от велика до мала пуще самой барыни…

- Никак Микита сидит? - кивнула она старосте вытянутой головкой.

- Самолично, Марья наша Савишна, доброго здравствия! - вскочил Никита Мироныч и заелозил шапкой по лавке, сметая как бы после себя какую пылинку.

- А говорят люди, к тебе Недотяпа являлся…

- Оброчек принес, Марья наша Савишна.

- Ишь ты, после порки какой вышел честный мужик!

- Честнеющий! Слова больше не скажешь!

- Ты что же, к барыне?

- Думал так, Марья наша Савишна, доброго вам здоровьица!

- Недомогает она… ох, сильно недомогает! Вгонют ее в могилу, милостивицу, мужики!.. Неспокойство с ними: ишь, какую рань тебя вытребовала?!

- Да нет, Марья наша Савишна, сами пришли! По случаю опять Недотяпы!

- Что-о?.. Что такое ты говоришь?.. Сами пришли?!

Никита Мироныч не находился ответить.

- Да что ты, выпил, что ли, вчера через меру, так ведь спиртного ты сроду не потребляешь?.. Что это ты, Микита?.. А?.. - вытянула ключница еще дальше свою остроносую головку, повязанную черным платком вперехлестку.

Смотрит Никита Мироныч - и в самом ведь деле, не голова у ключницы на плечах, а… вправду дали прозванье… ворона сидит: нос в черных пупырьях, косы - воронье перо, а самое главное - глаза не человечьи, а и в самом деле вороньи… Но не успел Никита Мироныч про себя вдоволь надивиться этому сходству, как вбежала Аленка и выпалила как из ружья:

- Зоветь!

- Ну вот, это дело другое - иди! А то - сами пришли! Велики эти сами! Серопупое слово! - Ключница каркнула на Никиту Мироныча, как на дурную погоду, и повернулась на выход. - Ты, Аленка, в случае кликни, огурчиков спросону занадобится али бруснички?!

- Глупое слово, простите уж, Марья наша Савишна! - поклонился ей вдогонку Никита Мироныч и, вытянувшись, отряхнувшись, словно вылез из сена, сразу привстав на носки, передохнул на Аленку:

- Видимость как позволяет, душа Аленушка?

- Да рази ее разберешь?.. - передохнула и девка. - Нигрень! Хотя седни вставала…

- Ужли ж все не проходит?

Ступил Никита Мироныч на носочках за Аленкой в большой коридор, и непривычно для глаза заблестели лаком ореховые тяжелые двери по сторонам, за которыми, видно, и жизнь и царство даже другие!

- Ну… а… как?.. - неопределенно спросил он шепотком.

- Што-о? - тоже шепнула Аленка.

- Известно, душа Аленушка, "што".

- Приходил, - опять шепнула девка и заглотнулась.

- Говори-и!

- …Опять приходил!

- Майор?.. - спросил Никита Мироныч.

- …Известно!

- Ну-у?!

- Вон тут, в углу, меня так притилиснул и всю исщипал!

- Говори-и!

- Я как закричу-у! Барыня в рубашке выскочила, шлепков таких надавала! Сколько, говорит, раз тебе приказывала: не кричать! А рази стерпишь?.. Когда он… по женской!..

- Трудная у тебя служба, душа Аленушка!

- Нича, Микита Мироныч, обыкла!

- А майор-то как больше приходит?.. - опять страшливо зашептал Никита Мироныч. - По ночам больше… али тоже и днем?

- Что ты, Микита Мироныч, - махнула девка уверенно рукой, - он больше все ночью!

- Ну, и слава те осподи! - облегченно вздохнул староста. - А ты, душа Аленушка, сказала барыне, что, мол, староста пришел по делу?

- Не сумлевайся… привесилась к барыне, как к дуге колокольчик! Говорю: в людской староста сидит, такие новости говорит! Что, спрашивает, за новости еще?.. Опять кто-нибудь убежал?.. Нет, говорю, барыня, совсем напротив: пришел! Кто, говорит, пришел? Святой, говорю, новый святой! Оброк вам принес!

- Ну-у? - перебил девку нетерпеливо Никита Мироныч.

- Дура, говорит, позови его, что такое городишь! Ну, оно и вышло так точно: и ты не в ответе, и я ни при чем!

- Душа ты, девка… и в самом деле - душа! - смигнул Никита Мироныч и, вошедши за девкой в большую парадную залу, за которой вскорости была приемная и дальше спальни барынины и раздевальни, где в каждый гардероб, кажется, въедет телега и повернется, где чего-чего нету, но Никите Миронычу там бывать не приходилось, и он знает обо всем только со слов словоохотной Аленки, - смигнул Никита Мироныч на барынину половину и больше уже не заводил разговора.

*****

О, эти барские с высокими потолками покои!

Такая после смерти барина всегда в них затаенная тишина, нарушаемая только по праздникам приходским попом с немногочисленным причтом да раза два или три на дню причитаньями бедной девки, души Аленушки, с малых лет переносящей безропотно барынины лещи и потыкушки и, несмотря на это, каким-то чудом сохранившей девическую пригожесть и миловидность…

…Полы, крашенные в каменную краску такого странного цвета, что ни на охру, ни на кармин она не походит, а больше смахивает на застывшую где-нибудь в облупившемся уголку, лежащую на полу корочками и сохлыми пленками кровь, сами раскатываются на ее глянце неверные ноги, и глаза, отражаясь в них не хуже, чем в зеркале, остановятся вдруг навыкате, как у оборотня…

…Трясутся коленки от пересиленной дрожи, мутится в голове от быстроногих зайчиков, рассыпанных солнцем в зеркальные стекла высоких, как в церкви, окон, на окнах шелковые и карусетовые занавеси по бокам, повязанные тяжелыми канительными поясами, а посередке нежный, убранный узорами тюль, похожий на чуть заметную паутину, в которой невидимо для простого глаза, с неискушенностью озирающего все это роскошество после убогости нищеты, невидимо для глаза привесился где-нибудь на осьми лапах вниз желтым брюхом большенный паук…

…Парадные залы с тяжелой мебелью по стенам и простенкам до самого полу в чехлах из беленых холстов, которые у мужиков берегутся долгие годы только на саван, - кто тут, и в самом деле, сидит, утонувши в кресле по долгим зимним ночам, грея ноги в бархатных туфлях возле изразцовых каминов, с которых смотрят невинными глазами голые псиши, не скрывая стыда, и будто плюются, надувши скулы, заморские амуры, на мужицкий глаз, не знающий цены таким безделушкам, привыкший в своем дому только к солонице и плошке, похожие больше на не доношенных до срока младенцев, и место им только на погосте в темном углу?..

Уж и в самом деле, не прохаживается ли тут и после смерти со своей длинной трубкой в зубах непобедимый майор в полной парадной форме, в которой он, незадолго до смерти, совсем лишившись порядка, спал не раздеваясь, ожидая с часа на час, с минуты на минуту белого царя к себе с посещением по случаю представленья за геройство майора к награде, - то-то, наверно, блестит майор золотым эполетом, с которого свисают по краям золотые кисточки и шевелятся при каждом его шаге, как длинные червотонки могилы…