Был лишь один момент, когда он мог оказаться выставленным за дверь, и это случилось, когда он подрался с деревенскими мальчишками.

Вид его встревожил миссис Хатауэй. Он был порядком потрепан, и из носа шла кровь. Миссис Хатауэй потребовала от него отчета о том, что произошло.

– Я отправила тебя за сыром, а ты пришел домой с пустыми руками и в таком состоянии! – закричала она. – Что ты натворил и почему?

Кев ничего не объяснял. Он угрюмо смотрел на дверь, пока она его отчитывала.

– Я не потерплю драчунов в этом доме. Если ты не можешь заставить себя объяснить, что случилось, тогда собирай вещи и уходи.

Но еще до того как Кев успел что-то сделать или сказать, в дом вошла Уин.

– Нет, мама, – спокойно сказала она. – Я знаю, что случилось. Моя подруга Лаура только что мне рассказала. Ее брат был там. Меррипен защищал нашу семью. Два других мальчика выкрикивали оскорбления в адрес нашей семьи, и Меррипен их за это побил.

– Что за оскорбления? – озадаченно поинтересовался мистер Хатауэй.

Кев, сжав кулаки, уставился в пол. Уин не стала увиливать.

– Они говорили о нас гадости, – сказала она, – потому что мы приютили цыгана. Кое-кому из местных это не нравится. Они боятся, что Меррипен может у них что-нибудь украсть, или наслать проклятие на людей, или еще что-то в этом роде. Они осуждают нас за то, что мы приняли его в семью.

Наступило молчание. Кева трясло от ярости. И в то же время он понимал, что проиграл по всем статьям. Он был в долгу перед этой семьей, и он никогда не смог бы жить среди гаджо и не конфликтовать с ними.

– Я уйду, – сказал он. Это лучшее, что он мог для них сделать.

– Куда? – спросила Уин. В голосе ее он с удивлением услышал резкие нотки, словно его заявление об уходе раздосадовало ее. – Здесь твой дом. Идти тебе некуда.

– Я цыган, – просто ответил он. Дом его был нигде и везде.

– Ты не уйдешь, – сказала миссис Хатауэй, поразив его своим вердиктом. – Ты не уйдешь из-за каких-то деревенских грубиянов. Какой урок получат мои дети, если мы позволим взять верх невежеству и хамству? Нет, ты останешься, и это будет правильно. Но ты не должен драться, Меррипен. Не обращай на них внимания, и со временем им надоест нас дразнить.

Дурацкое заявление. Вполне в духе гаджо. Закрывая на что-то глаза, ты не можешь избавиться от проблемы. Самым надежным и быстрым способом заставить негодяев замолчать можно, избив их так, чтобы они превратились в кровавое месиво.

В разговор вступил еще один член семьи.

– Если он останется, – сказал Лео, – то ему наверняка придется драться, мама.

Как и Кев, Лео выглядел не лучшим образом. Глаз у него заплыл, губа была разбита. Он криво усмехнулся в ответ на испуганные возгласы матери и сестры. Продолжая улыбаться, он смотрел на Кева.

– Я поколотил одного или двух мальчишек из тех, что ты не заметил, – сказал он.

– О Боже, – печально сказала миссис Хатауэй. – Твои руки все в ссадинах. А ведь они предназначены для того, чтобы держать книги, а не драться.

– Мне нравится думать, что я могу делать ими и то и другое, – сухо заметил Лео. Выражение его лица стало серьезным, когда он повернулся к Кеву. – Будь я проклят, если позволю кому-нибудь указывать мне, кто может жить в моем доме, а кто нет. Покуда у тебя не пропало желание оставаться с нами, Меррипен, я буду защищать тебя как брат.

– Я не хочу создавать для вас неприятности, – пробормотал Кев.

– Никаких неприятностей, – сказал Лео. – В конце концов, есть принципы, которые стоит отстаивать.

Принципы. Идеалы. Суровые реалии прежней жизни Кева не подразумевали таких понятий. Но постоянное проживание с Хатауэями изменило его, возвысило его мысли и дух, заставив их подняться над вопросами, касающимися одного лишь выживания. Конечно же, он не мог стать ученым или джентльменом, но он годами слушал, как Хатауэи оживленно обсуждали Шекспира, Галилео, сравнивали фламандское искусство с венецианским, демократию и монархию с теократией, говорили обо всем мыслимом и немыслимом. Он научился читать, освоил азы латыни и французского. Он превратился в человека, в котором его соплеменники едва ли смогли бы узнать его прежнего.

Кев никогда даже мысленно не называл мистера и миссис Хатауэй своими родителями, хотя ради них готов был на все. У него не было желания развивать в себе привязанность к кому бы то ни было. Для этого ему бы потребовалось больше доверия и открытости, чем он мог себе позволить. Но все отпрыски Хатауэев были ему дороги, включая Лео. И еще у него была Уин, ради которой Кев был готов умереть тысячу раз.

Он никогда не унизил бы Уин своим прикосновением, никогда не осмелился бы заявить права на место в ее жизни иное, чем место защитника. Она была слишком хороша для него. И по мере того как, взрослея, она превращалась в девушку, все больше мужчин в деревне завораживала ее красота. Никто не мог бы остаться к ней равнодушным.

Посторонние обычно видели в Уин Снежную королеву, всегда опрятную, невозмутимую и целомудренную. Но посторонние ничего не знали ни о ее ироничном уме, ни о душевности, что таилась под маской холодной неприступности. Посторонние не видели, как Уин обучает свою сестру Поппи кадрили, не видели, как они плясали до упаду и в изнеможении, покатываясь со смеху, валились на пол. Они не видели, как они с Беатрикс охотилась на лягушек, как Уин бродила по щиколотки в воде с фартуком, полным прыгающих рептилий. Они не слышали, как она читает Диккенса на разные голоса, изображая персонажей романов.

Кев любил ее. Не той любовью, что описывают поэты. Не той кроткой, одомашненной любовью. Он любил ее так, как никто никого не любил ни на земле, ни в раю, ни в аду. Каждый миг, проведенный без нее, отзывался в нем мукой, и каждый миг с ней дарил ему счастье и покой, единственный покой, какой он знал в жизни. Каждое прикосновение ее рук оставляло отпечаток в его душе. Он скорее убил бы себя, чем признался бы кому-нибудь в этом. Он хранил свою любовь глубоко-глубоко в сердце.

Кев не знал, отвечала ли Уин на его чувство. Он лишь знал, что не хочет, чтобы она ответила ему взаимностью.

– Ну вот, – как-то сказала Уин, после того как они, пройдя через лужайку, устроились на своем излюбленном месте. – У тебя почти получается.

– Что у меня почти получается? – лениво переспросил Кев. Они опустились на траву в сени деревьев возле ручья, который был полноводным весной и осенью, а летом пересыхал. Траву расцвечивали лиловые колокольчики и белая таволга, распространяющая вокруг миндальный аромат.

– Улыбаться. – Она приподнялась на локтях и провела пальцем по его губам.

Кев перестал дышать.

Щеврица спорхнула с ближнего дерева и издала длинную трель, опускаясь на траву.

Сосредоточенно Уин приподняла кончики губ Кева, пытаясь удержать их в этом положении.

Возбужденный и взволнованный, Кев сдержанно засмеялся и смахнул ее руку.

– Ты должен чаще улыбаться, – сказала Уин, продолжая смотреть на него сверху вниз. – Ты очень красивый, когда улыбаешься.

Она была ослепительнее солнца, и волосы ее были как шелк, а губы имели самый нежный розовый оттенок. Вначале во взгляде ее не было ничего, кроме дружелюбного любопытства, но постепенно он осознал, что она пытается прочесть в его глазах его тайну.

Он хотел обнять ее, приникнуть к ней, накрыть ее тело своим. Прошло четыре года с тех пор, как он поселился у Хатауэев. И с каждым днем ему становилось все труднее управлять своими чувствами к Уин.

– О чем ты думаешь, когда смотришь на меня так? – тихо спросила она.

– Я не могу сказать.

– Почему?

Кев почувствовал, что вновь улыбается, на этот раз чуть насмешливо.

– Не хочу тебя напугать.

– Меррипен, – решительно сказала она, – ничто из того, что ты мог бы сказать или сделать, не способно меня напугать. – Она нахмурилась. – Ты вообще собираешься сказать мне, как тебя зовут?