– Мисс Уинифред, кажется, очень любит детей, – задумчиво проговорил Харроу. – С учетом ее состояния здоровья ей повезло, что у нее будут племянницы и племянники, с которыми она сможет вволю понянчиться.

Все трое мужчин повернули к нему головы. Кэм замер, не успев донести бренди до рта.

– Ее состояние здоровья?

– Я имею в виду ее неспособность иметь своих детей, – уточнил Харроу.

– Что вы, черт возьми, имеете в виду, Харроу? – спросил Лео. – Разве мы все не поем дифирамбы лично вам за то, что вы чудесным образом ее излечили?

– Она действительно выздоровела, милорд. – Харроу задумчиво насупил брови, уставившись в бокал с бренди. – Но здоровье ее все равно всегда будет оставаться отчасти хрупким. По моему мнению, ей не следует даже пытаться забеременеть. Скорее всего она не сможет родить и умрет.

Этот приговор был встречен гробовым молчанием. Даже Лео, который всегда делал вид, что ему все нипочем, не смог скрыть свою реакцию.

– Вы сообщили об этом моей сестре? – спросил он. – Потому что она ясно дала мне понять, что рассчитывает выйти замуж и иметь детей.

– Разумеется, я обсуждал с ней эту тему, – ответил Харроу. – Я сказал ей, что, если она выйдет замуж, ее муж должен согласиться с тем, что их союз будет бездетным. – Харроу сделал паузу. – Однако мисс Хатауэй еще не вполне готова принять эту мысль. Со временем я надеюсь убедить ее приблизить ожидания к реальности. – Харроу едва заметно улыбнулся. – В конце концов, материнство не является необходимым условием счастья для каждой женщины, что бы по этому поводу ни говорило общество.

Кэм пристально смотрел на доктора.

– Моя невестка едва ли будет довольна такой судьбой.

– Да. Но жизнь мисс Хатауэй будет дольше и качественнее, если она останется бездетной. И она, уверяю вас, научится принимать жизнь такой, какая она есть. В этом ее сила. – Харроу пригубил бренди и продолжил: – Возможно, мисс Хатауэй самой природой не предназначено рожать детей, и дело не в скарлатине, которой она переболела. Такая узкая кость, такие изящные формы. На нее, безусловно, приятно смотреть, но, согласитесь, такое сложение едва ли подходит для целей деторождения.

Кев залпом осушил бокал с бренди. Янтарная жидкость обожгла горло. Он отодвинул стул и встал. Он должен уйти, ибо больше не в силах выносить близкое присутствие этого ублюдка. Упоминание об «узкой кости» Уин было последней каплей. Хрипло пробормотав извинения, Меррипен вышел из отеля на улицу, в ночь. Он шел, вдыхая промозглый сырой воздух, полный ядовитых испарений города. Господи, как ему хотелось поскорее убраться отсюда! Он хотел увезти Уин с собой в деревню, туда, где воздух свеж, где можно дышать полной грудью. Подальше от лощеного доктора Харроу, чья искушенная светскость внушала Меррипену отвращение и страх. Всем существом Кев чуял в нем опасность. Опасность не для себя, а для Уин.

Но и с ним, с Кевом, Уин тоже не была в безопасности.

До недавней исповеди Шури, вдовой недоброй памяти цыганского барона, Кев всегда считал, что его мать умерла при родах. Он и сейчас продолжал так считать, не торопясь признать Кэма своим единокровным братом. Кев содрогнулся при мысли о том, что он может убить Уин своей плотью, своим семенем, что даст росток внутри ее, станет разрастаться, пока…

О том, что будет дальше, Кев боялся думать. Больше всего на свете он боялся причинить ей боль. Потерять Уин.

Кев хотел поговорить с ней, послушать ее, помочь ей как-то примириться с теми ограничениями, которые наложила на нее природа. Но он сам выставил между ними барьер, и он не осмеливался через него переступить. Потому что, если Харроу был недочеловеком потому, что в нем рассудочность подменяла чувства, потому что в нем не было живого огня, то Кев был недочеловеком потому, что огня в нем было слишком много. Так много, что этот огонь грозил спалить не только его самого, но и Уин. Кев чувствовал слишком остро, он слишком сильно ее хотел.

Так сильно, что мог ее убить.

Когда вечер сменился ночью, Кэм зашел к Меррипену в номер. Кев только что вернулся с прогулки, и влажная дымка вечернего тумана все еще окутывала его сюртук и волосы.

Услышав стук в дверь, Кев открыл и, не приглашая гостя пройти, хмуро спросил, стоя на пороге:

– Что еще?

– Я поговорил с Харроу без посторонних, – сказал Кэм с каменным лицом.

– И что?

– Он хочет жениться на Уин. Но в его намерения не входит консумировать этот брак. Она еще этого не знает.

– Вот проклятие, – пробормотал Кев. – Она станет очередным экспонатом его коллекции изящных вещиц. Она будет хранить целомудрие, в то время как он…

– Я не слишком хорошо ее знаю, – перебил его Кэм, – но не думаю, что она согласилась бы на такие условия. Особенно если ты предложишь ей альтернативу, фрал.

– Существует только одна альтернатива – не выходить за него и продолжать жить со своей семьей.

– Нет, есть и другой выход. Ты мог бы предложить ей выйти за тебя замуж.

– Это невозможно.

– Почему?

Кев почувствовал, что лицо его горит.

– Я не смогу сохранять с ней целомудрие. Я на это не способен.

– Существуют способы предупредить зачатие.

Кев презрительно хмыкнул:

– Тебе помогли меры предосторожности, не так ли? – Он устало потер лицо. – Ты знаешь, что у меня есть и другие причины, по которым я не могу сделать ей предложение.

– Я знаю, как ты когда-то жил, – сказал Кэм, осторожно подбирая слова. – Я понимаю твой страх причинить ей вред. Но несмотря на это, мне трудно поверить, что ты действительно позволишь ей выйти замуж за другого мужчину.

– Я позволю ей сделать это, если так будет лучше для нее.

– И ты действительно считаешь, что Уинифред Хатауэй заслуживает такого мужа, как доктор Харроу?

– Лучше такой, как он, – выдавил Кев, – чем такой, как я.

Несмотря на то что лето еще не наступило, на семейном совете было принято решение отправиться в Гемпшир, не дожидаясь окончания сезона. Самым серьезным доводом в пользу раннего отъезда в деревню было, конечно, состояние Амелии, которой свежий воздух был жизненно необходим. И конечно, Уин и Лео хотели посмотреть, как изменилось за время их отсутствия поместье Рамзи. Но справедливо ли лишать Поппи и Беатрикс светских развлечений сезона? Как ни странно, ни та ни другая возражать против отъезда не стали. Более того, обе решительно заявили, что не хотят оставаться в Лондоне.

От Беатрикс никто иного и не ожидал – ей куда больше нравилось читать, возиться с живностью и резвиться на природе, где она чувствовала себя свободной и счастливой. Но Лео был удивлен тем, что Поппи, которая не делала тайны из того, что поставила себе цель как можно скорее найти себе мужа, тоже выразила желание уехать из столицы.

– Я уже успела оценить все перспективы этого сезона, – мрачно сообщила она Лео, когда ехала с братом по Гайд-парку в открытом экипаже. – Ни один из потенциальных ухажеров не стоит того, чтобы ради них торчать в Лондоне.

Беатрикс сидела напротив брата. На коленях она держала хорька по кличке Хитрец. Мисс Маркс сидела напротив своих воспитанниц возле окна. Она жалась в угол, стараясь держаться как можно дальше от Лео. Нацепив на нос очки, мисс Маркс пристально смотрела в окно, делая вид, что ее очень интересует пейзаж.

Лео редко доводилось сталкиваться с такими особами. Колючая, бледная, вся состоящая из острых углов, с противоестественно прямой спиной, словно в нее воткнули кол, эта молодая женщина представлялась ему инопланетянкой. Откуда в этой особе столько ненависти к противоположному полу?

Лео не сомневался в том, что Кэтрин Маркс ненавидит мужчин. За это Лео не стал бы ее осуждать, поскольку имел неплохое представление о недостатках сильного пола, к коему сам принадлежал. Но мисс Маркс и женщин не слишком любила. Похоже, только со своими воспитанницами Поппи и Беатрикс мисс Маркс чувствовала себя раскованно. Они отзывались о ней как о женщине необыкновенно умной и временами потрясающе остроумной. И еще они говорили, что у нее чудесная улыбка.