TORTA A TYRANNO PRO MARITO1

Некую женщину со связанными руками доставляют в цитадель тирана. Ее косы разметались по плечам. Тиран спрашивает, какое смертоубийство затевал против него ее супруг. Она все отрицает. Тиран избивает ее, но она ни в чем не сознается. Он рвет ее за волосы. Женщина хранит молчание. Тиран призывает стражников, велит им раздеть патрицианку догола и принести орудия пытки, шкивы и дыбу. Женщину пытают все утро.

Но она упорно молчит. К ночи они бросают ее, окровавленную, со сбритыми волосами, у подножия крепости. Она спускается в город, прижав руки к истерзанному чреву, к лону, которое ее мучители сделали бесплодным. Подруги приводят женщину в дом, рабыни омывают ее, служанки умащают ее тело, врачи перевязывают изуродованные руки, повара кормят. Возвращается муж. Увидев искалеченное тело супруги, он целует ее руки, обливая их слезами.

Проходит пять лет. Муж требует развода по причине бесплодия своей жены. Патрицианка обращается в суд.

Она обвиняет мужа в неблагодарности.

— Ради тебя я отдала свое чрево не любовнику, а клещам палача, не твоим ласкам, а огню. Видел ли кто-нибудь, чтобы клещи порождали детей?!

— Мое имя канет в небытие. Чем оправдаюсь я перед своими предками? Они отвернутся от меня, сказав: «Имя, которое мы тебе дали, ты отбросил, как пустой стручок. Долгие годы оно победно звенело в устах римлян. Но бесплотное имя, лишенное живой крови, рук, лица, стоит не дороже пустой фисташковой скорлупки в роще на острове Эгина».

— Палачи подступили ко мне, на их лицах была написана свирепая решимость. Они схватили меня за плечи, за ноги. Но я не назвала место, где ты скрывался.

— Ты неплодна.

— Я неболтлива.

— Ты спасла отечество, но не спасла свою семью. Ты меня спасла. Но ты не продолжишь меня в наших детях.

— В правление тирана все матроны нашего города сетовали на свою плодовитость. Я сочла, что лучше спасти твою жизнь, чем наслаждаться семейным счастьем.

— Я сам убил тирана. Твое молчание позволило мне свершить это деяние. Но его поразила моя рука.

— А мое чрево было истерзано палачами. И это на мои груди сыпались их удары. И это мои плечи были изорваны раскаленными щипцами. И это мои пальцы были сожжены горящими углями. И это мои губы ни разу не раскрылись, чтобы заговорить.

— Но где же детский щебет, где теплые чумазые ручонки моих сыновей, где их веселые крики на улице?

— Твоя супруга, живая и любящая, прекраснее, чем наследник.

— Моя супруга постарела. Она уже ни на что не годна. Ее плохо заштопали.

— Когда меня поднимали на дыбу, тиран вопил: «Fac jam ne viro placeat matrix!» (Постарайся, чтобы ее муж никогда больше не захотел сделать ее матерью!)

— Твое терпение превзошло терпение Пенелопы. Но Пенелопа родила Телемаха.

— Ты принадлежишь мне больше, чем если бы я родила тебя. Ты убил тирана. Ты осыпан почестями. Берегись, как бы развод не погубил твое будущее. Благодаря мне ты можешь надеяться на высшие городские должности. А я так слаба и беспомощна, что почти уподобляюсь твоему ребенку. Я — твоя избирательная афиша.

В 24 году, а точнее, весною 24 года, после прибытия посольства индийских раджей, Альбуций ехал по фламинской дороге, ведущей через Этрурию и Умбрию в Римини. Он вез с собою салатницу из черного дуба, лампы, натюрморты. Я начинаю безудержно фантазировать. Он любил натюрморты, особенно составленные из фруктовой кожуры и рыбьих костей и особенно написанные Перейком. Любил лампы, наполненные душистым оливковым маслом, с рожком, откуда торчал хлопковый фитиль. Попав в темноту, такая лампа не разгоняла темноту. Она давала лишь намек на свет — не для того, чтобы освещать, а чтобы не заплутаться во мраке. Чтобы не завопить от ужаса в ночном безлюдье. Альбуций Сил коллекционировал только красные лампы. Крохотный маслянистый огонек во тьме делал их еще краснее.

Альбуций собрал также коллекцию старинных глиняных чаш с рельефными изображениями на мифологические сюжеты. Он заботливо берег эти древние, грубо вылепленные изделия, старательно заворачивал их во влажную серую ветошь.

Как бы меланхоличен ни был Альбуций Сил (а возможно, как раз благодаря этому), он настолько любил жизнь, что однажды сказал Аннею Сенеке: «Смерть, когда она придет, избавит меня от чувств и желаний, но никоим образом — от сожаления». Когда же его спросили, что он разумеет под этим словом, он объявил, что более всего на свете любит, наверное, запахи. Пять чувств он располагал в следующем порядке: ощущать носом, видеть глазами, касаться всем телом, смаковать вкус языком, распознавать звуки ушами. Он утверждал, что сон — это шестое чувство; впрочем, именно по этому поводу древние и цитировали Альбуция Сила, обсуждая тему пятого времени года.

В природе он любил рассвет, предпочитая его закату. Ему случалось и вовсе пропускать сумерки, работая у себя в целле. Столовой у него не было. Ни разу в жизни он не пропустил рассвет, чьи длинные тени безмерно восхищали его. Будучи подвержен бессоннице, он охотно бродил ночью, в одиночестве, по парку близ Капенских ворот. Не могу вспомнить, какой из романов Альбуция начинался словами: «Omnia canentia sub sideribus muta erant. Erat nox...» (Все, что поет, смолкло под звездами. Стояла ночь...)

Однако и на заре, и днем, и в сумерках он неизменно выходил в сад, в тот уголок сада, где благоухание было гуще всего. Здесь смешивались запахи влажной земли и цератонии, а также белой мяты.

Он ни разу не распорядился перекрасить жилые комнаты, примыкавшие к атрию. Это были грязные узкие помещения с темными стенами, где вечно царил полумрак. В них пахло затхлым бельем и бараньим салом. Эти сообщавшиеся меж собою комнаты выглядели уныло и наводили тоску. Обстановка, большей частью привезенная когда-то из Египта — старая, позеленевшая рухлядь, — придавала жилью вид гробницы.

Цестий пересказывает слова Горация Флакка:

— Альбуций, тебе следовало бы обновить свои комнаты. Там стоит такой мрак, что я расшиб колени об какую-то египетскую древность.

Он любил сырые устрицы, дроздов со спаржей, вареных моллюсков-«петушков», славок, вареных уток-мандаринок.

В конце жизни он носил плащ, хотя Август и запретил их своим указом. Плащ (pallium) был «джинсами» древних римлян. Его изобрели греки. Он представлял собою длинную полосу материи, которую набрасывали на плечи и обматывали вокруг бедер. Чтобы он не распахивался, достаточно было застегнуть его пряжкой-фибулой. Моду на эти плащи ввели шестьюдесятью годами ранее философы. Вицерий также постоянно облачался в плащ. Но когда Полия вздумала нарядиться таким же манером (ей было в ту пору пятьдесят лет), Альбуций решительно запретил ей это, пригрозив проклясть. Он избегал свою дочь, ибо она была пьяницей. В старости он уже не принимал у себя женщин. Никогда не говорил о Спурии Невии. Зато часто повторял:

— Solus, orbus, senex, odi meos (Одинокий, бездетный, старый, я ненавижу свою родню).

На латыни фраза эта звучит с мрачной силой, и впрямь близкой к проклятию. В ней кроется жестокая мощь, напоминающая одно высказывание Цезаря.

Вот оно: «Patrem habeo» (У меня есть отец); при этом он указывал на шесть свитков с сочинениями Гомера-слепца.

О Гомере он говорил так: «У Гомера я люблю отрывок, где описан ребенок, который строит на морском берегу крепость из песка, а после разрушает ее несколькими взмахами руки». И еще говорил: «У Гомера я люблю отрывок, где Ахилл, сидя в шатре, натягивает струны своей кифары и поет из Гомера. Патрокл, сидящий напротив, молча внимает ему, отбивая такт на медном древке своего копья».