К нашему удивлению, день проходит без наступления советских войск. В небе сгущаются облака, и начинает идти снег. Иногда тишину прерывают одиночные винтовочные выстрелы и приглушенные хлопки разрывающихся пуль. Русские снайперы теперь используют разрывные пули, при попадании в цель они вырывают из тела огромные куски мяса. Время от времени наши пулеметчики отвечают короткими очередями.

После наступления темноты нам раздают пайки. По случаю Сочельника мы получаем картофельный салат с куском мяса. Вместо кофе сегодня чай с ромом. Кроме того, каждому из нас достается по так называемому «подарку для фронтовика» — две пачки сигарет и рождественское печенье. Наш командир получил их несколько дней назад и приберег специально к Сочельнику. Мы с Паулем выкладываем полученные из дома подарки на плащ-палатку. Кроме конфет, заботливо завернутых матерью, я обнаруживаю маленькую искусственную еловую веточку, украшенную серебряной мишурой и крошечными грибочками, а также рождественскую свечу в маленьком подсвечнике.

— Здорово! — восхищается Пауль, взяв в руки веточку. — Теперь мы сможем по-настоящему отпраздновать Рождество!

— Конечно, почему же нет? — соглашаюсь я. Завешиваем наш тесный окоп плащ-палаткой. Затем опускаемся на колени и зажигаем свечку, которую Пауль поставил на кусок посылочного картона. Мы вспоминаем о наших близких, о далеком доме и угощаемся печеньем с чаем. Ром, добавленный в чай, слегка ударяет в голову.

Пауль нарушает неожиданно возникшую паузу и говорит:

— Счастливого Рождества!

— Счастливого Рождества, Пауль! — отвечаю я. Удивляюсь тому, что мой товарищ первым запевает рождественскую песню, обычно инициатива редко исходит от него. Он затягивает «Тихую ночь», и я подхватываю. Наши голоса звучат пафосно, и Пауль тоже замечает это.

Спев несколько строчек, он начинает другую песню. «О, придите все правоверные, радостные и торжествующие!..» Голос Пауля звучит мягко и печально. Он прекращает петь и пожимает плечами.

— Не получается!

Я понимаю, что он хочет этим сказать. Сейчас не лучшее время для исполнения рождественских песен — не то настроение, наши мысли заняты недавними событиями, мы не можем не думать о погибших у нас на глазах товарищах. Всего несколько часов назад мы потеряли Дрейера и двух юных панцергренадеров, а три дня назад — Вилли Краузе и Фрица Кошински, не говоря уже о других. Они так же, как и мы, ждали этого Рождества, мечтали, надеялись на лучшее. Мы знаем, что родные прислали им письма и подарки, которые они теперь никогда не получат, но родственники пока не знают об их гибели.

Наши печальные мысли прерывает знакомый свист снарядных осколков. Значит, Иван все-таки не дал нам желанной передышки в канун Рождества. Мы задуваем свечу и вглядываемся во тьму. По всему фронту в ночное небо взлетают цепочки трассирующих пуль.

— По крайней мере, у нас есть праздничная иллюминация накануне Рождества, — горько шутит Пауль.

На передовой по-прежнему все спокойно, однако в следующее мгновение мы слышим знакомый, ни на что не похожий звук.

— «Сталинские органы»! — раздается чей-то крик.

Мы ныряем в окоп, и через минуту раздается оглушительный взрыв — вражеская ракета попадает в ящик с боеприпасами. Русские еще дважды «играют на органе», а затем снова устанавливается тишина.

25 декабря. В восемь утра на наши позиции разрушительным ураганом обрушивается мощный огонь противника. Мы заползаем в траншею и лишь изредка осмеливаемся выглянуть наружу, чтобы оценить обстановку. Мы готовы к обороне, но знаем, что наш ответный огонь будет действенным лишь тогда, когда враг пойдет в атаку. Хотя я уже хорошо знаю, что такое огневой вал неприятельской артиллерии, мне все равно не удается избавиться от страха за собственную жизнь. От бесконечного ожидания мои нервы натянуты до предела. Знаю, что рано или поздно обстрел прекратится и тогда начнется бой. Однако этой минуты придется ждать еще долго, и пока в моей голове крутятся тысячи тревожных мыслей.

Вместе с такими мыслями приходят и воспоминания о прошлых боях. Перед моим мысленным взглядом встают яркие картины сражений близ Рычова на берегу Дона, которые я, наверное, никогда не забуду. Меня охватывает такой же ужас, как и тогда. Я начинаю тихо и истово молиться о том, чтобы выйти из очередного боя живым и невредимым.

Обстрел длится около двух часов. Затем кто-то громко кричит:

— Идут!

Наконец-то! Я облегченно вздыхаю. Однако от тягостных мыслей все равно никуда не деться — я знаю, что не все из нас, поднявшись сейчас в атаку, выживут в этом бою. Тем не менее радуюсь тому, что смертоносный обстрел прекращается. Становлюсь за пулемет рядом с Паулем и чувствую, что сейчас для меня перестает существовать все, кроме наступающего врага. Советская артиллерия теперь бьет не так сильно. Когда мы открываем огонь, то испытываем лишь желание защищать собственную жизнь и не допустить, чтобы противник ворвался на наши позиции.

Прямо у нас над головами пролетают снаряды наших дальнобойных пушек. Кажется, будто огонь открыли одновременно не менее ста орудий. Затем вперед стремительно выдвигаются наши танки и противотанковые орудия, которые начинают прямой наводкой бить по первым волнам вражеской атаки. У врага нет ни малейших шансов приблизиться к нашим позициям. Немецкие пулеметы останавливают группки советских солдат, сумевших в отдельных местах прорваться через линию обороны и намеревающихся обойти нас с флангов.

Вечером мы узнаем, что наши снаряды оснащены ударными взрывателями, увеличивающими их убойную силу. В результате враг несет огромные потери, и мы не можем не испытывать удовлетворения по этому поводу. Противник сам виноват, если пошел в наступление в праздничный день.

Во второй половине дня советские войска пытаются выбить нас с позиций новым огневым валом и наступлением пехоты. Вторая попытка оказывается столь же неэффективной, что и первая. Теперь мы знаем, что противник имел намерение уничтожить нас именно в день праздника — сами русские празднуют Рождество в начале января. Наши потери относительно низки, хотя несколько человек все-таки погибло. Мы узнаем, что советские войска потеряли на нашем участке передовой несколько танков «Т-34». Похоже, что они решили сделать передышку, во всяком случае, в следующие дни боев нет.

28 декабря. День проходит тихо. Мы приходим к выводу, что противник успокоился и дает нам немного покоя.

29 декабря. Нас сменяют подразделения, которые занимали до нас эти позиции. Они устраиваются в наших старых окопах на главной полосе обороны, из которых их выбили русские в дни последнего крупного сражения. Мы с радостью возвращаемся на зимние квартиры и снова хотя бы частично ощущаем себя людьми. Наши товарищи, остававшиеся это время на зимних квартирах, пожалуй, с трудом узнают нас. В этом не будет ничего удивительного, ведь мы на редкость грязны и давно не бриты. Наше настроение меняется поразительно быстро. Сидя в машинах и с каждой минутой приближаясь к долгожданному тылу, мы шутим и весело болтаем о том, чем будем заниматься, когда вернемся в нашу любимую хату. Но как только мы видим Катю, со слезами на глазах встречающую нас у порога, то мгновенно становимся серьезными. Как мы увидим чуть позже, она снова положила на кровати наших погибших товарищей крестики, сплетенные из веток. Чтобы скрыть от нас слезы, она, коротко поприветствовав нас, выскакивает из хаты, бросив на ходу слово «работа». Видимо, ей нужно выполнить какую-то работу.

Помывшись и приведя себя в порядок, мы заваливаемся на койки и спим до позднего вечера. Просыпаемся и получаем пайки. Помимо прочего каждый получает по бутылке шнапса. Свою бутылку отдаю Вольдемару. Он опечален гибелью товарища и одиноко сидит в углу, медленно накачиваясь алкоголем.

Вечером общаюсь с Паулем Адамом, Катей и ее матерью. Мы учим новые русские слова, смеемся над собственными ошибками и пребываем в хорошем настроении. Случайно прикоснувшись к руке девушки, Пауль заметно краснеет. Судя по всему, думаю я, их роман в самом разгаре. Когда я отправляюсь спать, Катя и Пауль продолжают о чем-то оживленно беседовать.