Коронер наклонил голову.

— Не будем продолжать эту дискуссию, господа. Я готов выслушать ваше заключение.

Он внимательно выслушал заключение, зачитанное во второй раз.

Сандерс наблюдал за его лицом. Он не имел смелости взглянуть на Г.М., Мастерса или Пенника, сидящего между ними. На суровое, бледное лицо коронера падал яркий свет лампы, и Сандерс мог поклясться, что он заметил на нем с трудом сдерживаемую улыбку.

— Хорошо, господа. В зале присутствует офицер полиции, отвечающий за это следствие?

В глубине продолговатого, темного зала заскрипел отодвигаемый стул, и Мастерс встал.

— О, старший инспектор? На основании возложенной на меня ответственности я поручаю вам найти…

— Он здесь, сэр, — поспешно прервал его Мастерс, кладя руку на плечо Пенника. — Прошу вас встать и подойти к коронеру.

Присяжные, все как один, сорвались с места. Сандерс не видел лица Пенника и нисколько не хотел его увидеть. Перед глазами его по-прежнему стояла картина: ясновидящий между Г.М. и Мастерсом, несущий новую дорожную сумку. Снаружи уже было темно. Теперь только ноги полицейских загораживали окна подвала.

— Мистер Герман Пенник? — спросил коронер. Пенник поклонился.

— В связи с заключением суда присяжных я должен отдать вас под суд. Старший инспектор Мастерс проинформирует вас, что вы не обязаны давать показания, но все, что вы скажете, будет зафиксировано как доказательства. Наконец…

Пенник прервал его, он говорил четко, очень громким голосом.

— Господин коронер, вся эта ситуация просто фантастична. Я даже не знаю, смеяться мне или плакать. Вы сами, впрочем, сказали, что мой процесс будет обыкновенным фарсом.

— Я согласен. Если бы вы, вопреки моим инструкциям, проникли на наше дознание, — странным голосом сказал коронер, — то вы знали бы, что если бы даже я был вашим защитником, то не смог бы сделать для вас больше, чем сделал. У меня нет выхода.

— Но это совершенно лишено смысла. Где же справедливость? Однако если вы настаиваете на этом, мне не остается ничего иного, как сделать хорошую мину при плохой игре. Я согласен предстать перед судом, если вы считаете это необходимым. Вы знаете, где меня можно найти. А тем временем меня ждут важные обязанности: визит в Париж. Разумеется, я дам обязательство, гарантирующее мое возвращение. А теперь, если вы позволите, я должен идти.

Двое полицейских прошли через зал и встали у двери. Коронер отрицательно покачал головой.

— К сожалению, — мрачно сказал он, — это не так просто. Вы не поедете в Париж или куда-либо еще. Вы будете содержаться в тюрьме до самого процесса, что ограничит пределы вашей деятельности четырьмя стенами.

Прошло несколько секунд, прежде чем Пенник заговорил. Сандерс заметил, что его широкие плечи задрожали под плащом.

— Надеюсь, вы не хотите этим сказать, что я… что я буду посажен в тюрьму? Заперт в камере?

— Разумеется. Таков обычный порядок. Вы не можете ожидать, что к вам будут относиться лучше или хуже, чем к другим людям, обвиняемым в убийстве!

— Но я не могу быть осужден! — отчаянно защищался Пенник. — Вы же сами сказали это. Запирать в тюрьму человека, который не может быть обвинен в убийстве, это полное безумие. Только потому, что кучка глупцов решила принять решение, противоречащее закону и здравому смыслу…

— Это вы о нас? — внезапно потребовал объяснений старшина присяжных, спрыгнув с помоста.

Коронер быстро повернулся.

— Господа присяжные, будьте любезны удалиться в соседнюю комнату и подождать меня там. Я хотел бы сказать вам несколько слов. Прошу вас, не спорьте со мной, а выполните мою просьбу. Я не отниму у вас много времени… Мистер Пенник, я не могу больше с вами дискутировать. Старший инспектор, я оставляю узника на вашу ответственность.

Пенник почти закричал.

— А когда будет процесс? Как долго вы собираетесь держать меня в тюрьме?!

— Этого я не могу вам сказать точно. Теперь у нас начало мая. Скорее всего, ваш процесс будет проходить в конце июля в Кингстоне. Мне в самом деле трудно дать вам более точную информацию.

— Три месяца!

— Что-то около этого…

Несмотря на то, что Пенник был плечистым мужчиной, Сандерс никогда бы не поверил, что в нем столько силы. Он вскочил с такой быстротой, что Мастерс едва успел поймать его за плащ. Пенник высоко поднял тяжелый дубовый стол и опустил бы его, как каменную плиту, на голову коронера, если бы не подвернул ногу в щиколотке. Стол закачался в воздухе, в мгновение ока старший инспектор бросился на Пенника, сжав его в железных объятиях. Двое полицейских поспешили на помощь. Стол еще несколько секунд качался в руках Пенника, после чего с тяжелым грохотом упал на каменный пол.

Побледневший коронер коснулся пальцем очков, как будто хотел убедиться, что они все еще находятся на его носу.

— Думаю, что этого достаточно. Вы хорошо его держите, инспектор?

— И еще как, сэр.

— Думаю, что лучше нам больше не рисковать. После этого инцидента, я полностью отдаю в ваши руки определение тюрьмы для арестованного. Вы просили, — он повернулся к Пеннику, — точно соблюдать предписания закона. Мы поступаем согласно с ним. Я заметил, что вам не нравится лекарство, которое вы хотели прописать другим. Господа присяжные, прошу вас следовать за мной…

Среди общего шума, подгоняемые коронером, присяжные перешли в соседнюю комнату. В мрачном зале остались только покорный ясновидящий и его усмирители.

— Господи! — прошептал он, подняв стиснутые руки к глазам. — Ты не можешь этого допустить. Это чудовищно. Это ужасно. Ведь это настоящая пытка. Три месяца в тюрьме, три месяца заключения, три месяца для того, чтобы сойти с ума! Я этого не выдержу! Я требую справедливости!

Сэр Генри приглушенным голосом отдал какие-то распоряжения. Он бесшумно прошел вперед, что было удивительно при его полноте, и остановился около Пенника. Взял стул и подвинул его вперед.

— Садись, сынок, — сказал он.

Квартальный полицейский Леонард Риддл имел свой постоянный маршрут, который, пожалуй, относился к самым спокойным в округе. И Риддл был очень этому рад.

Он любил этот маршрут не только потому, что он олицетворял собой стабильную и одновременно богатую жизнь: знакомство с благородными жителями этого квартала приятно щекотало его тщеславие. Он находился как бы за кулисами, но, хотя и невидимо, помогал беречь спокойствие и достаток сильных мира сего. Маршрут его пролегал через Парк-Лейн, потом по Маунт-Стрит до Беркли, поворачивал на Керзон-Стрит и обратно к Парк-Лейн. Забавно, как много информации можно было собрать о людях, хотя, казалось бы, они совершенно не обращали никакого внимания на солидную фигуру полисмена. Он хорошо знал, что происходит в его квартале. Кто куда пошел, какие у кого семейные неприятности и много другого о тех, для кого сам он существовал только как деталь, которой вечером говорилось несколько вежливых слов на прощанье.

У Риддла были любимые участки маршрута, точно так же, как были любимцы среди жителей квартала. Он знал имена некоторых из них, большинство шоферов принадлежало к его приятелям. Однако по отношению к большинству своих подопечных он вел себя, как квалифицированный гардеробщик, который номерки каждого гостя держит в голове и даже в огромной толпе не ошибется при выдаче соответствующей шляпы. Он ощущал себя добрым Боженькой, который заботится о своих овечках. И когда кто-то назвал его знатоком человеческой природы, это доставило ему больше удовольствия, нежели три кружки его любимого пива.

Определение «знатока человеческой природы» было дано ему одним из его «номерков». Когда-то в три часа утра номер одиннадцатый с Дорси-Стрит (молодой, а не старший) возвращался домой с вечеринки. Будучи сильно навеселе, номер одиннадцатый с Дорси-Стрит обнял почтовый ящик и сначала захотел непременно прочесть лекцию на астрономическую тему, а потом о противоречивости женской натуры. Его философское настроение было внезапно вызвано тем, что он только что получил отставку у своей невесты. Во время своего продолжительного разглагольствования он и назвал Леонарда Риддла знатоком человеческой природы. Он просто вел себя, как и все мы, когда под мухой желаем видеть в нашем собеседнике такой же выдающийся ум, как и наш собственный. Но с этого времени квартальный полюбил одиннадцатый номер. Это была еще одна причина, по которой улица Дорси, образующая небольшой тупичок в районе Маунт-Стрит, так его интересовала.