Если бы не был Соломон царем, не ходил бы в парче, расшитой жемчугом и золотом, не держал бы в могучей руке острого меча, — кто признал бы его мудрецом, кто стал бы считаться с его хитроумными решениями?

Немало рождалось на свет людей более мудрых и прозорливых, чем Соломон, но выпала им незавидная доля жить в нищете и в неизвестности. Вот никто и не помнит ни имен их, ни фамилий. События нынешнего дня еще раз подтвердили Гвади справедливость этой мысли.

После торжественного митинга в одной из комнат правления состоялось заседание народных избранников. Позвали на совещание и Гвади. За окном сгущался сумрак. Комната была залита электрическим светом. Когда Гвади вступил из темноты в ярко освещенную комнату, все, кто там был — гости и односельчане, — невольно обратили на него внимание, таким пугалом казался среди них Гвади. Он это ясно почувствовал — его разглядывали и думали: «Откуда попал к нам такой?»

Гвади передернуло, до того этот проклятый свет, словно нарочно, озарил все изъяны его одежды. Участники совещания явно сторонились Гвади. И он не осуждал их. Он и сам не прочь бы отстраниться от себя самого, если бы это было возможно. Ах, как ему стыдно!

Но все это еще можно бы как-нибудь снести — притвориться, что не замечаешь, если бы не доконала его Мариам. Она подошла и тихонько шепнула:

— Ты бы, Гвади, в сторонке держался. Одет ведь совсем не по-людски…

Сказала — и выкатила глаза, словно каленым железом прожгла его драную чоху и стоптанные каламани. А карманы из тряпья, нашитые на том месте, Где полагается быть газырям, — те так и вспыхнули, вот каким снопом искр обдали их черные глаза Мариам.

Права Мариам! Ничего не скажешь… И Гвади не только не стал ей возражать, но все совещание просидел в уголку и не проронил ни слова. Когда же между присутствующими завязалась оживленная беседа, о Гвади, слава богу, совсем позабыли! И все-таки трудно объяснить, почему Гвади почтили доверием и выбрали его так торжественно, поставив на одну доску с самыми именитыми людьми? Никто и слушать не хотел его отказа. Все хлопали Да хлопали и кричали «ваша!»…

Что он сделал хорошего? Какие числятся за ним за-слуги? Почему Гере вздумалось предложить Гвади народу? Гера прекрасно знает и дела его и поведение.

— Гвади Бигва!..

Словно гром прогремел. Других он так не называл. И тон у него был особенный, казалось — сейчас скажет: «Радуйтесь и ликуйте, товарищи, Гвади — наш избранник…»

А ведь он только что собирался арестовать Гвади… Гвади в ту минуту действительно подумал, что тайна его обнаружена и он погиб. Струхнул не на шутку. Если бы Гера настойчивее стал его допрашивать, все так же глядя ему в глаза: «Почему у тебя два пальца к ладони пригнулись, а три выставлены вперед?» или: «Почему ты кричал в лесу?» — Гвади обязательно признался бы во всем.

У Геры особенный взгляд, нелегко выдержать его, до того страшно и стыдно. Страх или стыд, не то, так другое заставило бы Гвади выложить всю правду. Впрочем, он скоро опомнился и сообразил, что бояться нет оснований. Гера — не святой и не волшебник, откуда ему знать историю о трех пальцах? А вот с хурджином — непонятное дело! Что-то, видно, дошло. Впрочем, Гера ничего толком не знает. Если бы знал, так и духу Гвади уже не было бы в Оркети.

Но все же почему его выбрали?

Год назад Гера не соглашался определить его даже в пастухи. Сказал: «Не годится» — и выдвинул Пахвалу. Нынче о Пахвале и вспоминать не стоит. Гвади, по милости Геры, обогнал даже признанных ударников, а на Онисе, эту сойку, навел такую тоску, что бедняга чего доброго глаза себе вырвет от зависти, если сыновья ему вовремя руки не скрутят. Ошибся, видишь ли, Гера, возвеличив так Гвади!

Стемнело, наступила ночь, а Гвади все думал да думал, поспешая обычной своей иноходью домой. Он не шел — летел; от тайного восторга, казалось, выросли крылья. Сколько новых сил бурлило в нем! К тому же его подхлестывала мысль о сундуке, который столько лет валялся без пользы на пыльном чердаке. Он возлагал на этот сундук большие надежды. Мерещилось, что стоит только скинуть ветхую одежду и он сызнова родится на свет, станет другим человеком, и будет ему совсем иная цена, иная честь. Изменятся также, совсем изменятся его отношения с Мариам.

Луна стояла еще низко, скрываясь за дальними горами и холмами. Косые лучи ее тянулись не сверху, а откуда-то снизу освещали вершины, отчего небо над горою радостно светлело, земля же все еще куталась в тень. В воздушных пространствах шла безмолвная борьба между белым и черным цветом. Побеждал то один, то другой, и даль попеременно заливало то серебром, то чернью.

Хотя луны еще не было видно, чувствовалось, что она тут, близко, за спиною у Гвади. Прорвавшись между холмами, она тотчас нагоняла его и увлекала за собою его тень.

Странная была у него тень! Длинная-предлинная, она шагала на гигантских ходулях. Все ей нипочем: деревья, плетни, груды камней, канавы, — она с легкостью переносилась через них, словно играла в чехарду.

Каждый раз, когда тень убегала вперед, Гвади чудилось, будто земля — эта искони ему знакомая, исхоженная земля, представлявшаяся твердью, недвижимой и неизменной, — заодно с тенью пустилась в пляс, завертелась колесом и манит его, Гвади, последовать ее примеру.

Но Гвади не нуждался в примерах. Вся привычная ему действительность перевернулась вверх дном, и мысли его проделывали такие прыжки, что казалось, тесно им в этом мире. Не может быть и речи о том, что Гера ошибся, оказав ему доверие. Сомнения, терзавшие Гвади во время митинга, представлялись теперь ему нелепыми и смешными. В сознании постепенно укреплялась уверенность, что во всем Оркети нет человека, более достойного избрания, чем он. И еще выше заносилась его мысль. Пожалуй, на всем белом свете не сыщется человек, более стойкий, более верный, более дальновидный, чем Гвади.

Как Гера раньше не сообразил этого! Как случилось, что он до сих пор не проник в глубину души Гвади! Не может быть и речи о том, что Гера ошибся! На против: сегодня он только исправил давнюю свою ошибку. И вовсе не тщеславие заговорило в Гвади. Выбрали, мол, — он и расхвастался. Нет, всем существом ощущает он свою правоту. Он не заблуждается, он не сошел с ума. Ведь никто не знает Гвади лучше, чем он себя знает.

Прочь сомнения!

Так рассуждал Гвади по дороге к дому. Когда, в какую именно минуту столь решительно перестроилось его сознание, он не знал и сам. А между тем это был гигантский прыжок из старого мира в новый.

— Ого-го!.. Так, чириме! — кричал Гвади своей тени, когда она, словно безумная, взбегала на вершину высокого дерева.

Славные это были прыжки! Как не радоваться Гвади? Когда тень его взлетала, ему казалось, что это сам он взлетает. Гвади решительно перестал различать, где он, а где его тень.

Перед жарко пылавшим очагом стояла сокровищница Гвади, которую он стащил с чердака, — длинный низкий сундук, окованный по углам железом.

Сундук почернел от копоти и времени. Однако ни время, ни копоть не коснулись внутренней поверхности его стенок, и они поблескивали при вспышке огня, отливая нежной желтизной слоновой кости.

На поднятую крышку сундука перекинуты чоха, архалук и башлык. Тут же лежит пара только что смазанных салом чувяк. Длинный, старинный кинжал, извлеченный вместе с поясом, положен на угол сундука. Пояс щедро разукрашен массивными бляхами.

Сыновья Гвади, все, от старшего до младшего, столпились в этом углу. Пять пар черных глаз, светясь восторженным изумлением, созерцают кинжал.

Никогда за все время своего существования джаргвали не было так ярко освещено, как сегодня. Даже в ночь свадьбы Гвади и Агатии оно не видело столько огня и света.

Во всем доме — от пола до зиявшей в соломенной крыше дымницы — не было ни одного неосвещенного уголка. Сухой хворост, мгновенно вспыхивая, оглушительно трещал, языки пламени достигали поперечной балки.