«Ого! Они решили втянуть в это дело самых что ни на есть отборных людей!» — заметил Гвади. Среди кандидатов оказалось несколько его добрых приятелей.

Снова все задвигались и дружно захлопали в ладоши.

— Товарищ Гера! Ура! Да здравствует товарищ Гера!

Гвади закусил губу. В его сердце вспыхнула ненависть к Гере. Вот из-за кого страх терзает его сердце, вот из-за кого он вынужден скрываться самым недостойным образом!..

Гвади снова спрятался. Гера выкрикивал имена кандидатов оркетского колхоза. Над толпой пронеслось имя Зосиме. Все захлопали. Затем Гера назвал Мариам. Аплодисменты стали еще громче.

— О-о-о! — радостно воскликнул Гвади. Он так обрадовался избранию Мариам, что, позабыв все свои страхи, стал снова протискиваться вперед. Вытянув шею, приподнялся на носках. Народ почтительно расступился, давая дорогу Зосиме и Мариам.

— Сюда, сюда пожалуйте! — кричали им с террасы. Когда Гвади увидел поднимавшуюся по лестнице Мариам, сердце его наполнилось гордостью, лицо просияло.

«Походка какая… Джейран, не женщина…»

И вдруг — точно гром грянул над его головой. С террасы громким голосом провозгласили:

— Гвади Бигва!

Это Гера назвал его.

И тотчас же весь двор загудел неудержимо:

— Гвади Бигва!

Гвади закрыл глаза.

Да что же это? Может быть, есть на свете еще один Гвади?

Отовсюду неслись настойчивые крики:

— Где же Гвади Бигва? Позовите Гвади!

Гвади с тревогой оглянулся… Скорее назад — туда, где он укрывался в начале митинга. Увы, до этого спасительного местечка было далеко! Гвади опустил голову, сжался, съежился весь; у него только один исход — затеряться в толпе.

Вдруг он почувствовал, что все, кто стоял рядом с ним, кто мог послужить ему прикрытием, отодвинулись, и он остался один. Поднял голову. Это ради него потеснились люди, чтобы свободнее ему было пройти в президиум. Они стояли стеною по обе стороны прохода, глядя на Гвади, улыбаясь ему, и дружно хлопали в ладоши. Точно мишень среди открытого поля, застыл он, пронзенный стрелами взглядов гостей и односельчан.

Гвади понял, что ему не уйти.

— Сюда, Гвади, просим! — снова позвали его с террасы. Товарищи, стоявшие ближе, по-своему истолковали его колебания. Они кричали, желая ободрить его:

— Иди, Гвади! Выбрали тебя!.. Ты что? Иди же, не бойся…

Значит, в самом деле выбрали! Или, может быть, это ловушка? Арестуют и осрамят при всем честном народе! Как поверить? За что эта незаслуженная честь? Ему… ему сесть рядом с лучшими людьми родного колхоза?.. Он все еще не мог преодолеть растерянности.

Гвади поднял голову, недоверчиво покосился по сторонам и поглядел на ожидавших его в президиуме колхозников.

Да, чудо совершилось. Его избрали. Это ему хлопают, в его честь кричат «ваша!».

Он поспешно оправил чоху обеими руками, — таково было первое его движение. Прорехи, заметанные на живую нитку, снова разошлись, чоха кое-где висела клочьями. Когда это могло случиться? Вероятно, за тот час, в течение которого он был в разбойниках. Нет, ничего с ней не поделаешь, с этой чохой… Он снова попятился и помахал сидевшим на террасе: «Не надо! Увольте, товарищи!»

Но пятиться уже некуда. На него напирают со всех сторон.

— Да куда же ты? Куда?

Кто-то подтолкнул его вперед.

Еще раз похлопали и покричали «ваша!» — может, это придаст ему мужества.

Тогда Гвади вместе со всеми закричал: «Ваша! Ваша!» — и изо всех сил захлопал в ладоши.

«Я же понимаю, что все эти хлопки и „ваша!“ относятся вовсе не ко мне», — вот что говорили его полные растерянности глаза.

Это зрелище — аплодирующий собственному избранию Гвади — всех привело в движение. Колхозникам понравилась шутка. Они весело кричали:

— Ваша Гвади! Ваша!

— Да здравствует Гвади!

Сцена эта явно затянулась.

Найя спустилась вниз, подбежала к Гвади:

— Что с тобою, Гвади? Идем поскорее! Тебя же выбрали… Займи свое место!

— Не надо меня, чириме… Не надо! — всхлипывая, отозвался Гвади, продолжая хлопать в ладоши.

Вдруг из рядов колхозников выскочил Бардгуния, кинулся к отцу и тихонько сказал:

— Что же ты, бабайя! Сколько времени ждут тебя люди!

Гвади, увидев сына, вцепился в него обеими руками:

— Иди ты, сынок… Иди, чириме, вместо меня… — взмолился он.

Глаза Гвади были полны слез, он напряг все силы, чтобы не разрыдаться. Мальчик был до того поражен видом отца, что тотчас же снова нырнул в толпу.

Найя взяла Гвади за руку и, несмотря на сопротивление, потащила к террасе. Он растерянно, точно причитая, бормотал:

— Значит, и меня за человека признали, чириме? Ничего я не стою, а как подняли!.. За что такая честь?..

Теперь Гвади сам крепко ухватился за Найю и ни на шаг не отставал от нее.

Когда они вышли вперед, народ заволновался еще пуще. Гвади непрестанно поворачивал голову влево и вправо и низко кланялся.

— Не стою я, братья… Не надо меня, чириме! — твердил он, чуть не плача.

Вот мелькнуло лицо Онисе. И крепко запало в душу, что Онисе не хлопает, глаза его полны зависти, загнутый крючком нос как-то особенно вытянулся, а взлохмаченная, цвета соломы бородка беспокойно трясется.

— Иди скорее, мужик, зря время из-за тебя теряем! — кинул Онисе своим пронзительным голосом.

Гвади помедлил.

— Лучше ты иди, Онисе! Тебе это больше к лицу. И борода у тебя есть, — сказал он, чудно хихикнув, и двинулся дальше. Все, кто стоял поблизости, услышали его слова и невольно обернулись к Онисе: какая такая особенная у него борода? Увидели бороду, и хохот же поднялся! Бороденка Онисе так и напрашивалась на сравнение с пышными бородами санарийцев.

В это время какой-то санариец в черной черкеске, с кинжалом на поясе, поднявшись навстречу, приветствовал Гвади: — Здравствуй, товарищ Гвади! Нелегко нам было зазвать тебя сюда! Ты же дома, у себя, — нечего как будто стесняться! Милости просим! — сказал он и протянул Гвади руку: Гвади так и не понял, протянул ли почтенный санариец руку для того, чтобы приветствовать его, или для того, чтобы помочь взойти на террасу; ни от кого не укрылось, что Гвади ступал не очень уверенно и что ноги у него заплетались.

Как бы там ни было, Гвади подал ему руку, лишь убедившись в том, что мизинец и большой палец правой руки разгибаются в полном согласии с остальными тремя пальцами.

Возвращаясь домой после торжественного заседания, Гвади решил нынче же ночью снять с чердака заветный сундук. Надо извлечь на свет божий хранящиеся в нем сокровища и примерить, годятся ли они ему.

Одно было несомненно: отныне Гвади уже не пристало ходить в отрепьях. Ему оказали великую честь, доверили такое важное дело, как наблюдение за строительством в обоих колхозах, и Гвади должен позаботиться о том, чтобы не ударить лицом в грязь, не осрамиться перед народом.

Допустим, ему не придется и шагу ступить из Оркети. Все равно, даже среди односельчан эта расползающаяся по швам чоха, драная шапка и вконец сбитые каламани вовсе несовместимы с присвоенным ему почетным званием.

А что, если Гвади вдруг вызовут в Санарию? В этом нет ничего невозможного, — наоборот: странно было бы и непонятно, если бы его ни разу не позвали. Впрочем, Гвади и без всякого вызова следует там побывать, ведь это входит в его обязанности. Так вот, скажем, прислали за ним: приезжай, пожалуйста, посмотри, как и что у нас делается… Едет к ним не кто-нибудь, не первый встречный, а человек высокого звания; едет проверить их работу… Пишут жалобы, вспоминают обо всех нуждах, что накопились у них, и все для того, чтобы доложить Гвади.

Вот и он наконец! Посмотрят, посмотрят на него, да и скажут:

— Что же это такое? Откуда забрел к нам этот оборванец? Он и сам неприкаянный какой-то, от него ли ждать помощи? И засмеют любезнейшего нашего Гвади, опозорят навеки. Даже близко не подпустят к делу, будь он мудр и прозорлив, как сам Соломон. Та же судьба ожидает его и дома. Да что насмешки! Может случиться — поддадут коленкою в зад, если он станет чего-нибудь добиваться или перечить: недаром говорится, что и собаки не терпят оборвыша…