Что там дальше с ним было, не помню, но еще как минимум дважды он сидел, так же глупо. Как раз в промежутке мы и познакомились, в начале восьмидесятых уже. После этого он исчезал еще раз, но ненадолго, старых быстро выпускают по амнистии.

Он жил во Владимирской области с одной женщиной, потом она померла от водки. Дом, оставшийся от нее в наследство, быстро пропил. Где-то шлялся несколько лет, а потом объявился, когда уже и бабушка (его и мамина мама) давным-давно умерла.

Мама отправила его в Рязань, туда, где мой папа родился. У меня там дом и земля, я уже хвастала. Мы, конечно, рассчитывали, что Лешка присмотрит, но, судя по письмам родственников, он пропивает все, что мама ему присылает. Зимой разобрал и сжег пол в терраске, а огород, конечно, круглый год в забросе.

В общем, по-хорошему, я бы должна на него злиться, но такой дурак, Господи. И чай я до сих пор пью очень крепкий.

Я нажала кнопочки домофона.

– А-а-але-о-о, – игриво пропела мама, – заходи-и-ите.

Я поднялась. На втором этаже два неприятных пожилых мужчины курили, беседовали пьяными голосами и воняли потом на два лестничных пролета. Дверь в квартиру оказалась открытой, в прихожей было темно. Когда я вошла, в комнате раздался жуткий хриплый вой. Почему-то подумалось, что это те мужики наконец подрались. Но нет, ревел Дед Мороз, дурниной орал: «В лесу родилась елочка» – и размахивал фонарем. Росту в нем сантиметров тридцать, но голосом Бог его не обидел.

– Таджики, – сказала мама, – его сделали таджики.

– Почему?

– Потому что он какой-то нерусский: шапка плоская была и тулуп без пояса. Но я сделала ему колпак и кушачок, собираюсь еще варежки сшить.

Варежки были необходимы, потому что таджики наделили деда изящными девичьими руками.

– Дед Мороз – это Святой Николай вообще, мне кажется, ему обязательно пояс положен.

– Ну да, как у монаха, это же Николушка Чудотворец православный. А смотри, какая у нас елочка.

Елочка почти до потолка, сияла огнями и заслуживала всяческого внимания – когда бы дед не заорал, я бы, конечно, первым делом похвалила ее. Мама включила верхний свет, и оказалось, что вместо обычного живого дерева у нас посреди комнаты стоит жирная искусственная, судя по длине игл, сосна.

– Прекрасная елочка. А скажи, те большие желтые шары живы? – Лет двадцать назад у нас их было шесть – огромных, бесценных, полосатых.

– Ну что ты, разбили все. Но других еще много осталось.

Знакомые игрушки потерялись в густой хвое, но я поверила на слово, что все они там – домики, сосульки, фонарики, белки и прочий стеклянный мусор семидесятых годов.

– А тут у меня вертеп. Вместо Вифлеемской звезды пятиконечная, вот младенец Иисус нарисован, а это язычники. – Она показала на снегурочку, нормального ватного Деда Мороза и пластмассового зайца.

– Волхвы, значит.

– Да, они принесли дары – золото, смирну и ладан.

Еще в комнате обнаружился стол, заставленный едой. Вино белое, рыба красная, картошка, салат, колбаса двух сортов и всякое такое. Тут я струсила:

– Чего это вы? Кому это?

– Тебя ждем, кого ж еще.

Дело плохо, если мой приезд им как национальный праздник, значит, совсем скучно живут.

Мама принесла мне тарелку щей и села на мягкий пуфик, издав совершенно непристойный звук. Я деликатно не изменилась в лице.

– Это сиденье у нас такое производит, как сядешь. Тут батюшка приходил, стыдоба, неудобно прям, ведь он архимандрит.

– А ты знаешь чего, ты туда свисток вставь. Чтоб сразу и наверняка понятно было.

И всякий раз, как она привставала, а потом садилась, пуфик вульгарно звучал, а я следила за лицом.

Пока я ела, оказалось, что не так уж им скучно, событий полно – у папы на работе завелась секретутка, тетя Валя заболела, а вчера прославлялся Николай Чудотворец.

– Когда я еще в храме работала, свечи продавала, пришла одна женщина, Нина. У нее муж пьющий, Вася, заболел. И вот ему ногу-то отняли, а когда он в себя пришел, сбесился весь. Ну конечно, сама подумай, такое горе. Его цепями к кровати привязывали, веревки он рвал. И вот она пришла помолиться, чтобы он выздоровел или, уж если совсем нельзя, помер легко. Я говорю, Николаю Чудотворцу помолись, он помогает. А Нина говорит: «ой, матушка, я ему верю. У меня такое в юности было: иду на завод, а у нас аванс задержали. Раньше было, что на день-два задерживали, редко, а люди до копейки рассчитывали. Идут, голодные все, хоть бы пожрать. Я думаю – (она говорит) – мне бы сейчас хоть хлеба купить, работа тяжелая, сил откуда взять. А тут мне старичок навстречу, согнутый весь. Дай, говорит, дочка, десять копеечек на хлебушек. А это полбуханки, тогда был по четырнадцать и по шестнадцать. Вот я как раз про хлеб думаю, а он десять копеечек просит. Я говорю: „Нету, дедушка, самой бы где взять, прости Христа ради“, – побожилась даже. А он говорит, ну ладно, доченька, и пошел. А я смотрю, вниз так смотрю, а там пять рублей валяются! Я подняла, повернулась его звать, а нету его, пропал. А куда делся? Там дырка в заборе была, но далеко, а он исчез. Пошла на работу, накупила всего. Пять рублей большие были деньги. И три рубля были большие деньги. Шестьдесят копеек обед стоил. Всех накормила на радостях, рассказала, а они говорят, это Николай Чудотворец был, иди в церковь, свечку ему поставь. Пришла, а там икона большая, ну точно он. Я прям заплакала, она в алтаре висела, туда заходить нельзя, а я упала на колени и поползла украдкой, и ножки его поцеловала».

И вот я ей, Нине, говорю, пойди, помолись, поплачь и попроси хорошо за Василия, на все Божья воля чтоб.

А потом служба кончилась, я деньги пересчитала, сдала все, выхожу из храма, а у ворот она стоит. «Матушка, – говорит, – Вася-то мой. Прихожу, а кровать пустая. Где, говорю, в реанимацию опять увезли? А они отвечают, умер твой Вася. А когда? В десять часов. Когда я тут молилась».

Вот он какой, Николай Чудотворец.

Ты рыбки возьми. Это я жарила, папа вкуснее делает, но он пока с работы придет, я кое-как сама.

– А то вот я тоже за ящиком работала, пришла одна женщина, сына у нее посадили. Он с ребятами пошел, они ему сказали: «Постой тут, мы к девчонке сходим, а если кто придет, ты свистни». На стреме, значит. А он не знает ничего, стоит спокойно. Тут милиция приезжает, а он и не думает свистеть, стоит. Тут его под руки и арестовали. Те ребята квартиру грабили, а она на сигнализации. А он не знал. Сидит теперь.

А я ей говорю, помолись Николаю Чудотворцу, он добрый, поплачь прям и попроси так хорошо. Ну она пошла.

А на следующий день приходит парнишка, наголо бритый. Хороший такой, невинный совсем, говорит, где тут Николай Чудотворец, мама сказала, ему свечку надо поставить. Я показала, он пошел, молился там. Отпустили ведь его, суд вчера был, оправдали вчистую.

Он ушел, а я пошла посмотреть, все он там хорошо сделал? Смотрю, а он свечку вместо Николая Чудотворца Серафиму Саровскому поставил, не знал его икону даже, а Николай все равно помог. Ну, я свечку переставила.

Как раз после рыбы пришел с работы папа, и оказалось, что поводы у них, кроме меня, были. Мама же и раскололась:

– Дедушке Василь Антонычу, отцу папиному, память. Он в этот день погиб, шестьдесят четыре года назад. А у меня именины сегодня. И еще шесть лет, как я схиму приняла. Монахиня-то я уже одиннадцатый год, а в схиме шесть. Такой день вот.

«В монашестве я Феодосия, а в схиме у меня другое имя, секретное», – но мне сказала.

Вообще не везет ей с именами, чудные все три.

Когда я собралась уходить, они с папой снова выключили свет, чтобы показать елку во всей славе, и в темноте, ощупью, опять завели Деда Мороза. Прослушали один раз, потом не успели нажать кнопку, пришлось слушать второй. Уже на пороге мама сказала с невинным видом: