Франсуа был не настолько наивен, чтобы поверить в особое расположение к нему Луи Жомгарда. В действительности мэру-депутату нужно было отвести от себя всякое подозрение в тайных переговорах с кем бы то ни было и в то же время показать, что он без лишнего шума делает все возможное для спасения клуба, встречаясь со всеми, кто готов вложить в него деньги. Даже Соломон не поступил бы мудрее.

Раздался звонок в дверь.

Забыв о своих размышлениях по поводу ловкости политического деятеля, Франсуа устремился в прихожую, не успев, однако, опередить Були, любопытного, как консьержка. Тот обошел его на полголовы.

Франсуа открыл дверь. Вошла Доминик.

Он последовал за ней в гостиную, заметив сразу неуловимую перемену в ее облике. Может быть, благодаря тому, что чувства Рошана обострились и стали почти болезненными, ибо все эти три дня гостья занимала его мысли. Она отнюдь не была, как он опасался, сделана из железа. Рошан не смог бы сказать, по каким деталям он догадался о происходящем в ней душевном надломе. Возможно, по походке, не такой теперь твердой. Или по тому, как она уселась на краешек кресла, сомкнув ноги, словно школьница? Доминик слегка склонила голову набок и внимательно слушала его, будто ожидая ответа на не заданный вопрос. Нервным жестом она несколько раз пощелкала своей золотой зажигалкой, прежде чем ей удалось прикурить.

— Ну вот. Я стала безработной.

Он понял, что потеря работы — не единственная причина ее переживаний. Казалось, Доминик вдруг почувствовала свою уязвимость. И она задумалась об уязвимости других, в частности, его, Франсуа. Чтобы успокоиться. Убедиться, что так бывает со всеми, что никто не может избежать общей судьбы. И что другие тоже теряли однажды самые твердые опоры. Произошедшая с ней перемена сделала ее более доступной и в то же время неотразимо привлекательной. Словно из твердого и грубого кокона вдруг появилась фея. Растерявшись, он не нашел ничего лучшего, чтобы утешить ее, кроме избитой фразы.

— Мне очень жаль.

Доминик горько рассмеялась.

— Они хотели отправить меня на север. И я послала ко всем чертям этого типа! Не потому, что я имею что-то против северян…

Сутки назад она не стала бы вдаваться в подробности, а теперь пустилась в объяснения.

— Это помешало бы мне больше, чем может показаться… Конечно, работа есть работа — здесь или в ином месте… Но это расследование, которое мы начали… — Она вдруг взорвалась, выложив наболевшее. — И потом, черт возьми! Была бы профессиональная неудача — тут ничего не поделаешь. Но то, чего я не могла бы перенести, так это невозможность выяснить причины смерти Паулы Стайнер, которая хотела жить, даже если ее образ жизни шокировал некоторых… Все тут связано…

Накануне вечером в пивном баре «Эсперанс» Доминик скрупулезно описала, как лежала погибшая на парижской мостовой. Не забыв никакой детали — даже пятна запекшейся крови и красного платья, задравшегося над черной кружевной подвязкой. Она вздрогнула.

— Я не знала, что так выглядит смерть… Это был кошмар.

Франсуа понимал, что Доминик пытается отогнать от себя этот образ невыносимого, жестокого насилия, запечатленный в ее глазах и не стираемый временем. Жертва (а он тоже не сомневался, что речь идет о жертве) навсегда осталась в ее памяти. И было не ясно, чего она требует: справедливости, мести или жалости?

— Если я все брошу, то это будет выглядеть так, словно я убиваю ее во второй раз.

Франсуа мог бы попробовать убедить ее в том, что журналист, как и следователь, должен стараться не принимать события слишком близко к сердцу. Но она уже предугадала его слова.

— Знаю: глава двадцатая… «Как сохранять объективность при любых обстоятельствах».

Она кусала губы, словно заставляя себя не прокричать, что такая бесстрастность хороша в абстракции. Когда, например, речь идет о финансовом или административном скандале. Но тут убийство. Человек со всеми своими чувствами и переживаниями, закрывший глаза навсегда. Убитый самым подлым и жестоким образом.

Доминик как бы отождествляла себя с этой незнакомой женщиной, увидела свое собственное тело на мостовой. Может быть, она не почувствовала бы себя так, если бы не было этого несостоявшегося рандеву в частном особняке квартала Пасси, где она ждала, словно в окружении эротических видений, наполнявших комнату, и где все дышало ароматами сладострастия. Даже детали — тонкое, вызывающее белье, вдруг выставленное жестоко на всеобщее обозрение, — говорили о том, что эта девушка по вызову готовилась к любовным объятиям, а не к встрече со смертью. Доминик ощущала и свою вину. И именно поэтому ей нужно было любой ценой узнать причину: иначе перед ней всегда стояла бы картина красивого мертвого тела, убранного для любви, точно покойница перед похоронами.

Может быть, Доминик удалось бы немного сдержать свои горькие чувства, вызванные столь неоправданной в ее глазах смертью, если бы не желание, чтобы человек, которому она доверилась, заключил ее в свои объятия. Она была так расстроена, что утратила свой высокомерный вид, который, впрочем, был только маской. Можно было бы утешаться тем, что смерть поджидает где-нибудь всех нас. Но простая жажда жизни восставала в ней против жестокости тех, кто, не колеблясь, швырнул в небытие такое прекрасное создание (пускай порочное, но что из того?), дарившее радость. Никогда еще выражение «умереть во цвете лет» не представлялось ей столь уместным, как в этом случае. Прочитав на лице Доминик эти чувства горечи и гнева, Франсуа выразил свою солидарность.

— Мы будем продолжать… Даже если я тоже окажусь за бортом.

Эти слова показались ему тотчас же ничтожными по сравнению с теми чувствами, которые охватили его. Он был полон нежности и страстно хотел обнять ее, но не решался обнаружить свое волнение. Недомолвки в любви могут порой разрушить зарождающееся счастье. Сдержанность, вызванная опасением сделать жест, способный возмутить и отпугнуть другого, часто все портит, тогда как малая толика искренности разрушила бы оковы притворства, источник всех недоразумений. И, кроме того, те маленькие драмы, с которыми он сталкивался раньше на футбольном поле, вдруг представились ему пустяковыми на фоне той драмы, о которой он пока только догадывался. После звонка мэра-депутата Франсуа стал сомневаться в своих силах. Окажется ли он на высоте? Способен ли разглядеть крапленые карты во время игры? Или хуже того: сможет ли он поддержать коллегу, искушенную в таких расследованиях, не рискует ли он стать обузой для Доминик, а то и навлечь на нее опасность? Две подозрительные смерти уже имеются в этом деле. Угадав его сомнения, Доминик их отвергла.

— В этой истории я доверяю только вам. Если бы вы сказали: «Я бросаю этим заниматься», то я продолжала бы одна.

Он смотрел на нее, и сердце его учащенно билось.

— Тогда мы будем вместе и в радости, и в беде.

Луч солнца вспыхнул в ее карих глазах. Она рассмеялась, словно ее тревоги рассеялись.

— За это вас надо расцеловать.

Она сказала это так, что Франсуа по-товарищески подставил щеку. Подобная игра, если бы продолжалась, так и оставила бы их ни с чем. Но Доминик будто случайно слегка повернула голову. Их губы соприкоснулись. Они обнялись, произнося между поцелуями слова, тысячу раз пересказанные с тех пор, как возникла речь, и всегда новые для влюбленных.

Були смотрел своими зелено-золотистыми глазами, как они склонялись друг к другу, словно два подрубленных дерева. Затем, отметив, что еще светло и рано идти спать, он принялся за свой туалет, совершенно равнодушный ко вздохам и лихорадочному шепоту, доносящимся из-за двери спальни, оставшейся приоткрытой.

Они забыли обо всем на свете. И весь мир сократился до большой кровати, где они открывали друг друга с нетерпением и восторгом мореплавателя, ступающего наконец на новую землю, которая существовала до сих пор только в его воображении. Руки и губы Франсуа скользили по всем изгибам этого тела, которое с трепетом отзывалось на каждое прикосновение. Она, и всадница, и кобылица, выпрямив плечи, с отвердевшими сосками, склоняла голову в момент их общего наслаждения.