Загдлорк был из старинного рода, внушающего всем страх. Его дядя и его племянник были убиты как представляющие опасность пираты, и Загдлорк был единственным ныне живущим, кто, по мнению его соотечественников, унаследовал мудрость отцов. Во всяком случае не было никакого другого заклинателя духов, который мог «вылезать» из своей собственной кожи и затем вновь надевать её. Он же владел этим умением. Каждый, кто увидел бы такого волшебника «обнаженным до мяса», должен был умереть. Таков был Заглорк. Долгое время он не проводил никаких сеансов, так как был болен. В тот день его провезли на санях между домами, так как его ноги не двигались из-за подагры, но несмотря на это, он собирался проводить напряженный сеанс.

Подходя к его дому, я заглянул в окно — он сидел на скамье и бил в барабан. Когда он увидел моё лицо, он прекратил бить, засмеялся и сказал: «Настоящая шутовская проделка, глупый обман! Лживая история всё это!»…

Хорошим тоном считается, если перед началом сеанса шаман принижает свои собственные способности и представляется лгуном или дураком, но только для того, чтобы публика поддержала его и сеанс удался. Наконец в доме устанавливается мертвая тишина. Среди присутствующих нарастает напряжение. Вскоре старый Загдлорк берется вновь за барабан, и после нескольких первых ударов он кричит столь сильным голосом, словно тот выходит из легких нескольких молодых людей: «Perdlugssuark, tornarssugssuark, kravdlunasuit» [164] — слова выходят толчками, без всякой связи и начинают оказывать желаемое магическое воздействие.

Все ждали продолжения. Слова, однако, прервались протяжным жалующимся стоном. Кале хрипло прокричал заклинание; казалось, что Загдлорк принимал свои слова откуда-то издалека, словно перебрасываясь ими с невидимым существом. Затем раздалось протяжное завывание, и, когда напряжение достигло предела, Загдлорк выкрикнул всё предложение. Людям передался какой-то толчок, когда они услышали: «Белые люди принесли с собой злую судьбу, вызывающую болезни духа. Я сам его видел. В моих словах нет неправды, я не лгу, я не лжец. Я сам это видел». Габриэль, гренландец, побледнел при этих словах. «Он имеет в виду нас! — прошептал он при этих словах. — Он причинит нам горе». И все присутствующие посмотрели на нас. Загдлорк заявил нам, что мы якобы встретились со злой судьбой в облике некоего духа и что он раскрасил полосами сани Гаральда Мольтке, поэтому якобы тот и заболел. А у других были заражены собаки, и поэтому распространилась инфекция среди собак.

Трудно было понять его рассуждения, так как он часто использовал особый язык духов, и его речь часто прерывалась завыванием».

Шаманы всего мира разработали свой собственный сакральный язык, который они применяли только в состоянии ясного сознания. Мы попадаем здесь в область глоссолалии, нечленораздельного экстатического бормотания. Большинство тайных языков шаманов является ни чем иным, как болтовнёй, бормотанием, скоплением новообразований из отдельных слогов, перестановок, усечений или искажений. Часто используются слова близких языков или реликтовые языковые образования одного языка, которые когда-то были в ходу у племени. Сакральный язык подобен маске, за которой скрывается говорящий и за которой возможна идентификация с другой личностью. Маскируют себя и затем, чтобы показать, как непостижим язык духов. Во всяком случае, этот способ помогает шаману непринужденнее отдаться на волю своего вдохновения, — и тогда он уже не считает себя ответственным за свои слова. В тайном языке мы находим средство быстрого проникновения в собственное неосознанное или сверхсознательное — психологический художественный прием первого уровня, который мог бы найти применение в современной психотерапии:

Здесь он, вероятно, прервал свои слова и закончил этот пугающий спектакль; всё зазвучало так, словно дом был наполнен людьми, боровшимися друг с другом и стонавшими под мощными ударами. Калэ просто сидел и повторял бормотанье своего учителя, он охрип от пения; Зоркрарк, старый охотник на медведя, был неутомим в своих выкриках: «Поторопись! Поторопись!» Когда напряжение, взвинченное стариком, вновь достигло высшего предела, он продолжил свои объяснения, медленно и с напряжением, словно срывал каждое отдельное слово с уст невидимого духа. Белые люди принесли с собой болезнь, но заболели не жители селения, а собаки. Поэтому ни один человек не должен теперь есть мясо собак. «Микизорк [170] ела собачье мясо?» «Микизорк ела собачье мясо?» — крикнул вниз Калэ. «Микизорк, ты ела собачье мясо?» — спросил её Зоркрарк. Слова передавались из уст в уста. Сын, Агпалигуарк, склонился над больной матерью, и та кивнула: «Да, совсем немного, мне так хотелось собачьего мяса! «Она отведала собачьего мяса», — повторил Калэ с крыши дома в сторону окна. Тогда из недр дома раздалось дикое завывание, и барабан снова забил. Звук завывания напомнил фырканье большого локомотива. Загдлорк находился в состоянии полного экстаза; старый, страдающий подагрой человек, прыгал, подобно раненому зверю. Он закрыл глаза и страшно вращал головой и туловищем в такт барабана. Затем старый заклинатель издал долгий вопль со своеобразными призвуками. Казалось, что к этому звуку подмешивается человеческий смех; затем все словно умерло в таком всхлипывании — его жену уже нельзя было спасти!

Тогда люди разошлись и вновь принялись за работу, и вскоре площадь наполнилась веселыми смеющимися людьми. Мысль, что приближалось лето, пробивалась сквозь все заботы, и кому хотелось внимать предостережениям старого заклинателя? Зоркрарк был единственным, кто озабоченно смотрел на всё. Он был близок к тому, чтобы уничтожить четырех тюленей, которых принесли его сыновья. «Загдлорк становится старым, — сказал он мне. — Загдлорк бессилен, а его жена должна умереть!» Это был последний большой сеанс Загдлорка. Его жена умерла, когда пришло лето…» [171].

Хочу рассказать ещё об одном заклинании духов, в котором участвовал известный исследователь культуры эскимосов Кнуд Расмуссен. Еще до того, как маленькую экспедицию Расмуссена застиг снежный буран, она достигла аджиарминт-эскимосов. В третий вечер этого бурана они были приглашены на сеанс шамана Кигиуна, целью которого было успокоение бурана.

«Хозяин принадлежал к типу эскимосов-блондинов, с залысинами на висках, рыжеватой бородой и глазами, имеющими легкий отсвет синевы. Его звали Кигиуна [172].

Казалось, буря достигла своего предела. Нужно было идти по трое, чтобы держаться прямо и быть готовым к тому, чтобы суметь построить хижину из снега далеко от того места, где должен был проводиться праздник. Кигиуна взял меня за руку, а его партнер, с которым они должны были быть вместе ночью, взялся за мою другую руку. «Дитя Нарсук плачет, так как вихрь проносится сквозь его пеленки!» — сказал Кигиуна и рассказал мне старый миф о сыне великана, который тем отомстил людям, что поднялся к небу и сделался «буранным ребенком». И тогда решили в течение ночи выяснить причину гнева ребенка и попытаться усмирить бурю. Ветер с такой силой овладел нами, что мы временами стояли тихо, поддерживая друг друга, чтобы не упасть в громоздящийся вокруг нас лед. Мощные порывы ветра со стороны суши били по нам, как бичи. Лишь после 3–4 ударов мы могли вновь проделывать несколько шагов вперед, пока порывы ветра, направляемого криками «буранного мальчика» не понуждали нас опять останавливаться и силой тащили нас на лед. Как мы обрадовались, когда наконец увидели теплые лучи стеатитовой лампы в праздничной зале, где все места были уже заняты мужчинами и женщинами.