Прокурор: «То, что случилось, как-либо отразилось на Вашем моральном самочувствии?»

Нечаев возмущенно вскидывается: «Конечно! До шести вечера мы находились там без еды и сигарет!».

Прокурор вовсе не это имел в виду, поэтому формулирует вопрос заново: «А потом, когда Вы обо всем узнали что случилось, Вы испытали удовольствие?».

Нечаев озадаченно уставился на прокурора, подозревая какой-то подвох, на всякий случай, чтобы не записали в сообщники, замотал головой: «Не-е-т».

Вопрос и в самом деле вышел у прокурора двусмысленный. Ведь удовольствие можно было получить как от чудесного спасения Чубайса, так и от дерзкой попытки его проучить. Впрочем, спроси прокурор иначе, вышла бы та же двусмысленность: неудовольствие - от трепета за жизнь главного энергетика России или от неудачи косоруких налетчиков?..

Адвокат подсудимого Миронова Чепурная: «Вы определили, что Вас обогнала машина правительственная. Вы видели эту машину потом?».

Нечаев успевает ответить: «Нет».

Но судья не позволяет внести его ответ в протокол, безапелляционно заявляя: «Я снимаю вопрос как наводящий».

Вопрос действительно наводит кое на какие мысли, напоминая о том, что БМВ Чубайса подобно ласточке унесся с места происшествия, практически не оставив следа в памяти очевидца.

Адвокат Котеночкина спрашивает свидетеля: «После 17 марта Вы проезжали по Митькинскому шоссе?».

Нечаев кивает: «Я проезжал специально, чтобы посмотреть на это место. Мне сказали, что там была какая-то ямка или воронка».

Котеночкина: «И вы видели ямку?»

Нечаев: «Ее не было. Только у одного-двух деревьев была кора ободрана, и все».

Неказистым выглядело со слов свидетеля Нечаева это покушение, бутафорским, похожим на типовые учения, которые время от времени проводит Служба безопасности богатой корпорации, чтобы оправдать свои непомерные аппетиты в поглощении денежных средств.

Защита просит огласить показания Нечаева прямо в день покушения 17 марта, данные следствию по горячим следам на дороге. От этих показаний веет все той же бутафорией. Тогда Нечаев свидетельствовал, что видел на дороге у машины Мицубиси двух мужчин, один из которых разговаривал по телефону, а второй побежал в лес и оттуда не вернулся. В лесу после этого свидетель увидел вспышку и услышал характерный треск, как будто «замкнуло провода».

Понятно, почему такого свидетеля, непосредственного очевидца происшествия, обвинение не захотело видеть в суде, неправильный он какой-то: не описывал своих моральных мук, страданий жены и друзей по поводу нахождения родного им человека почти в эпицентре взрыва, не видел обстрела, не слышал свиста пуль, и вспышку с характерным треском на высоковольтной линии зафиксировал не в момент взрыва, а много позже, когда к тому месту побежал человек из охраны Чубайса. И еще подметил свидетель, что в зимнем редколесье на обочине Митькинского шоссе никак не спрятаться диверсионной группе числом не менее шести человек.

Ещё один неудобный для обвинения свидетель. Но что поделаешь! Перефразируя крылатое сталинское выражение, других свидетелей в этом деле у прокуратуры нет.

Вот ведь как случается в нашей полной бурь жизни: ложится человек ввечеру почивать свободным и счастливым, а утром встает с постели обвиняемым. И если рядом с ним не оказалось ни одной живой души, которая могла бы удостоверить мирный сон бедняги, то дело пропащее: нет у несчастного алиби. Алиби – сегодня самое дорогое в жизни, дороже квартиры, машины, дачи и счета в банке, ведь все приобретения эти не будут стоить и ломаного гроша, если обладатель лишится главного – свободы. Так что без алиби век свободы не видать – это уж точно.

В деле о покушении на Чубайса подсудимый Яшин предъявил для допроса перед присяжными заседателями свидетеля своего алиби – Ефремова Александра Николаевича.

Приставы бережливо ввели в зал парализованного пожилого человека, правая рука у него болталась плетью, правая нога еле двигалась. Свидетель Ефремов с трудом прибился к трибуне, чувствовалось, что каждое движение ему даётся с трудом. С тем же усилием Ефремов говорил: «Я знаю Яшина Роберта Петровича с конца девяностых. Я являлся журналистом и писателем, главным редактором журнала «Радонеж», он вел в нашем журнале военную тематику. Мы встречались на работе, потом он и домой ко мне заглядывал. Особенно, когда в 2002-м умерла жена и меня парализовало».

Адвокат Яшина Закалюжный спросил свидетеля о событиях 17 марта 2005 года.

Ефремов: «Яшин прибыл ко мне накануне дня, когда было совершено покушение. Это я потом, по телевизору, утром узнал, что были эти события. Мы поговорили, выпили, он у меня ночевал, часов в 12 дня ушел».

Закалюжный: «В 9-10 часов утра Яшин еще с Вами находился?»

Ефремов: «Да. Потом разбежались: он - на метро, я - в магазин».

Закалюжный: «Яшин ездил когда-либо в Чечню?»

Ефремов медленно кивает: «Да, ездил. Привозил материалы для журнала».

Закалюжный с сочувствием к больному: «Какими документами он пользовался для поездки? У него было журналистское удостоверение?»

Ефремов с трудом выговаривает: «Было, на имя Степанова».

Закалюжный: «Вы получали от Яшина фотоматериалы для журнала?»

Ефремов: «Да».

Адвокат Першин: «С какой целью выписываются журналистские удостоверения на псевдоним?»

Ефремов: «Это часто бывает, когда специалисту нельзя засвечиваться в том, что он работает как журналист».

Защита, жалея инвалида, отступает с вопросами, и в допрос тут же напористо вклинивается прокурор с заготовленной скептической усмешкой, которая должна означать обезоруживающее «не верю! ничему не верю!»: «В какой роли Яшин работал в Вашем журнале?».

Ефремов объясняет роль военного консультанта в журнале: «Он участник войны в Афганистане, военный человек. Я его и привел для освещения реального положения в армии».

Прокурор начинает потихоньку расставлять силки для ослабленного здоровьем свидетеля: «Контракт у Вас с ним был?».

Ефремов простодушно: «Нет, контракта не было. У нас такого не бывает. Приходите, приносите материал, если подходит – будет опубликован».

Прокурор с хитрецой: «У Яшина было журналистское образование?»

Ефремов с нарастающим усилием выговаривает: «Вот этого я не знаю».

Прокурор: «У Вас был журналистский псевдоним и удостоверение на вымышленную фамилию?»

Ефремов: «Псевдоним был – Сашин. Удостоверения не было, ведь я главный редактор журнала».

Прокурор: «Вы удостоверение Яшина видели?»

Ефремов: «В редакции он доставал какие-то бумаги. И я эти корочки видел».

Прокурор затевает игру с памятью больного старика: «Назовите дату, когда Вы с Яшиным находились дома?».

Ефремов: «Не могу сказать точно. Просто я сидел с ним, а потом узнал, что в это время было покушение».

Прокурор переворачивает вопрос с ног на голову: «А когда произошло покушение на Чубайса?».

Ефремов: «Вот не знаю абсолютно».

Прокурор ищет где бы зацепить свидетеля на противоречии: «А до того дня Яшин оставался у Вас ночевать?».

Ефремов уже порядком устал, бормочет с трудом: «Бывало. Приходил помочь, приносил что-то. Бытовые вопросы решал, меня ведь парализовало».

Прокурор безжалостно: «Когда в тот день Вас посещал Яшин, кто его еще видел?»

Ефремов в изнеможении: «Никто. Дети спали у себя в комнате».

Прокурор не отпускает его из цепких когтей допроса: «Можете уточнить время, когда к Вам Яшин приехал?».

Ефремов: «Вечером уже. Часа в 22».

Прокурор: «Утром его кто-нибудь видел?».

Ефремов тяжко вздыхает: «Думаю, нет. Дети в школу ушли».

Прокурор ядовито: «Когда же Яшин проснулся?».

Ефремов, приподняв здоровое плечо: «Может, часов в девять».

Прокурор буквально въедается в больного: «В котором часу Вы репортаж по телевизору видели?».

Ефремов вяло отбивается: «Часов в 11-12».

Прокурор не отстает: «Яшин у Вас дома был или уже ушел?»