– По-моему, это тело выполнило всю работу, порученную Учителем, – говорила она, – и теперь мой ум стремится к нему и ничего другого не желает.

Она отпускала от себя родственников, отсылая кого в Джайрамбати, кого еще куда-то, будто желая уберечь их от боли расставания. Одна из ее последовательниц заплакала:

– Что же с нами будет, Мать?

– Чего ты боишься? – спросила она. – Ты видела Учителя. Вскоре после полуночи 21 июля 1930 года она ушла в махасамадхи.

Брахмананда прожил последние годы жизни в состоянии высокой духовной озаренности, из которого выходил, только чтобы помогать другим и наставлять их. Рамакришна стал почти каждый день являться ему; Брахмананда не только видел его, но и беседовал с ним. И в то же время на встречах с посторонними, которые посещали Миссию, он обсуждал широкий круг вполне земных проблем, проявляя и остроту мышления, и явный интерес, – лишь близкие ему ученики сознавали, что при этом ум его совершенно отрешен.

В 1922 году, вскоре после празднования дня рождения Рамакришны, Брахмананда переболел холерой в легкой форме. Однако она спровоцировала весьма серьезный диабет. Он несколько дней мучительно страдал, но все время был в экстатическом состоянии, поскольку ему являлись Рамакришна, Вивекананда и другие братья, уже покинувшие тела. Он услышал голос Кришны, звавшего его танцевать, и воскликнул:

– Привяжите мне бубенчики к ногам – я хочу танцевать с Кришной!

Перед кончиной он не впал в кому, как обычно бывает с диабетиками, а сохранял ясное сознание. Глаза его блестели. Он был совершенно спокоен. Его последними словами, обращенными к ученикам, были: «Не скорбите обо мне, я же всегда буду с вами».

10 апреля 1922 года он покинул тело, уйдя в самадхи.

…Рамакришнананда сказал о Брахмананде, еще когда тот был жив:

– Ум Махараджа сделался един с умом Рамакришны.

Шивананда, наставляя ученика Брахмананды, уезжавшего возглавить один из американских центров, высказался еще более определенно:

– Никогда не забывай – ты видел сына Бога. Ты видел Бога.

Через много лет сам этот ученик напишет: «Он был нам отцом, матерью и всем на свете.Я не ощутил пустоту после его ухода. Пока Махарадж жил в физическом теле, между нами была преграда. Потом ее не стало. Я знаю, что Махарадж живет и всем нам помогает».

«Вдруг появляется труппа бродячих актеров, они поют и пляшут, а потом скрываются – так же внезапно». И на этом наше повествование подходит к естественному концу.

Что будет потом, это уже рассказ о растущей организации, о мужчинах и женщинах, которые трудились над тем, чтобы мир узнал о Рамакришне и о его учении. Но эта книга о Рамакришне, о феномене, а феномен не сопричастен тому, что следует после него. Если действительно Бог время от времени нисходит на землю в человеческом облике, разве он становится более или менее божественным в зависимости от числа последователей или размеров церкви, воздвигнутой ими потом?

Биографу обыкновенного «великого человека» полагается заканчивать свой труд оценкой достижений героя, сопоставлением его с другими значительными фигурами того периода, действовавшими в той же области, определением его «места в истории». Надеюсь, понятно, что в данном случае такая попытка была бы бессмысленной.

В силу моих возможностей я описал феномен. Как следует толковать его? Как его воспринимать? Выбросить из головы, как нечто, не имеющее касательства к повседневному житейскому опыту и неприятно выпадающее из его строя? Или же взять за точку отсчета изменения в собственных представлениях и жизни?

Я оставляю эти вопросы на усмотрение читателя – так же, как Сарадананда, М. и другие, писавшие о Рамакришне, оставили их на мое.

Книга Кристофера Ишервуда о Рамакришне и его учениках есть, по сути, групповой портрет: в центре – главная фигура, рядом – ближайшее окружение, по дальней периферии – персонажи эпизодические, хотя и выписанные тщательно и исторически достоверно. Иными словами, перед нами произведение биографического жанра, жанра трудного и коварного. Далеко не всякому, кто работает в нем, удается избежать соблазна отретушировать героя, пусть даже не прибегая к прямой фальсификации. Это искушение вдвойне велико, когда пишется биография такого человека, как Рамакришна, который в глазах миллионов людей был воплощением Бога, кого считали и продолжают считать аватарой. Изобразить такую личность без нимба, сияние которого может затмить и ее человеческие черты, да и подлинное величие тоже, совсем не просто, тем более когда пишущий является адептом.

Ишервуду это удалось. Книга его производит сильнейшее впечатление как раз тем, что за групповым портретом постоянно ощущается и личность художника – человека, одержимого страстным желанием найти себе веру, уверовать и в то же время проверить скептическим разумом подлинность предмета веры.

Кстати, сам Рамакришна призывал относиться к религии, как ростовщик к монете: пробуя ее на зуб, чтобы убедиться, не фальшивая ли…

Книга о Рамакришне отнюдь не эпизод в богатой и многообразной биографии Кристофера Ишервуда – духовная философия Индии сыграла огромную роль в его жизни, а обращение к ней стало логическим развитием его человеческой и эстетической позиций.

Конечно, рассматривая жизнь и творчество Ишервуда в ретроспективе, легко поддаться соблазну и начать все подгонять под ответ в задачнике, отыскивая в его произведениях некую стихийную ведантичность, что-то вроде кармической детерминированности, которая в конечном счете привела писателя к веданте. С другой же стороны, незачем закрывать глаза на личностные характеристики Ишервуда, на обстоятельства, формировавшие его характер и творческую манеру, – на то, что несомненно подготовило его к восприятию именно этого учения, так круто изменившего взгляд Ишервуда на мир.

Самой первой ступенькой к литературной известности – а возможно, и первым шагом к веданте – была начальная фраза его романа «Прощай, Берлин» (1939): «Я – объектив».

Эта фраза на десятилетия прилипла к нему как ярлык, сделалась чуть ли не кодом для всего его творчества.

Благодаря ей Кристофер Ишервуд приобрел устойчивую репутацию писателя чисто натуралистического направления, которого интересует только отображение поверхностей; о нем писали и как о несостоявшемся кинорежиссере, снимающем кино на бумаге.

Во фразе содержится и некий подтекст отрешенности, олимпийской невовлеченности в отображаемое, что ни в малейшей степени не согласуется с литературной практикой Ишервуда.

Но оставим в стороне правомочность писательского кредо, выраженного этой формулой – вокруг нее достаточно долго ломались критические копья; в стороне оставим и вопрос о том, насколько объективен объектив, за которым стоит глаз и рука живого, пристрастного человека. Суть формулы, убедительнейшим образом подтвержденная всей судьбой и всем творчеством Кристофера Ишервуда, – в острой потребности увидеть явления как они есть, неопосредованно – вне идеологических шор, вне стереотипов, как внушенных унаследованной культурой, так и навязываемых идеологией бунта против нее, вне тирании общественного мнения. Его сверхзадача – запечатлеть творческим объективом поверхность явлений, чтобы затем, снимая слой за слоем, двигаться вглубь к потаенным первопричинам. Или – Первопричине, если таковая обнаружится.

Жажда подлинности, жажда непосредственного соприкосновения с жизнью и непредубежденного ее восприятия, стойкое недоверие к «общеизвестным истинам» – безусловная доминанта всего творчества Ишервуда. Он исследует мир вне и внутри себя неутомимо и неумолимо и при этом удивительным образом сочетает эмоциональность с беспристрастностью.