— Ба, капитан, да вы никак не в курсе нашей терминологии! — уставился на него круглыми глазами журналист.

— Да, — ответил Локкарт, — я не в курсе.

— И все-таки я намерен сделать программу. Это важное дело — установление прямых контактов с союзниками. К тому же, говорят, вы удачно выступили вчера… где это было?

— В женской секции организации посылок для Британии.

— Гм… Ну ничего, давайте все-таки попробуем.

На пути Аллингэма стоял, слегка покачиваясь, огромный детина в форме капрала морской пехоты США. Грудь его была в два ряда увешана медалями. Прохожие старательно делали вид, что ничего не замечают. Таких сцен в центре Нью-Йорка можно было наблюдать сколько угодно.

Капрал хлопнул Аллингэма по плечу.

— Что это на тебе за форма? — басом спросил он. — Откуда ты, приятель?

— Из Австралии, — ответил Аллингэм, пытаясь обойти пьяного.

— Австралии? — переспросил капрал, загораживая дорогу. — Черт бы вас там побрал! Наверное, придется разделаться с вами сразу же после япошек.

Аллингэм промолчал.

— Молчишь? Ну и правильно, приятель. И воевать вам тоже нельзя. Напялили на себя пижонскую форму и прибыли к нам отожраться хорошей американской пищей и поспать с нашими бабами. А когда драться будете?

— Только не сегодня вечером, — ответил Аллингэм.

— И никогда, — зло ухмыльнулся капрал. — Пусть дерутся американцы, самые большие в мире дураки, — он качнулся, едва не навалившись на Аллингэма, успевшего сделать шаг назад. Капрал покрутил у его носа указательным пальцем. — Ну, не хочешь говорить со мной, не надо. Но чтоб больше не попадался! Плевать мне, откуда ты и как умеешь бегать.

— А я и не думаю убегать, — с трудом сдерживаясь, ответил Аллингэм, — но и на улицах свалки устраивать не собираюсь.

— Черт побери! — воскликнул капрал. — Да они никак стали брать во флот девок! — и вдруг, повернувшись, стремглав бросился к двери ближайшего бара.

Это поспешное исчезновение рассмешило Аллингэма. Да, хорошо, что все так кончилось… Его внимание привлек ярко освещенный плакат в дверях бара: «Добро пожаловать, герои США! Через эти врата проходят лучшие в мире солдаты».

Эриксон молча стоял на открытом верхнем мостике американского эсминца. Он был доволен, что его пригласили на испытания корабля. Еще один день в море…

Американский командир нагнулся к одной из переговорных труб.

— Какой курс? — спросил он старшину рулевых.

— Двести, сэр.

— Прекрасный день, — заметил он. — Я рад, что вы зашли к нам… — Затем, вспомнив что-то, вновь склонился над переговорной трубой. — Эй, внизу, держите курс!

— Черт возьми, капитан, — донесся снизу тот же голос. — Я же вам только что говорил!

— Они совершенно не нас не похожи, — недовольно сказал Джонсон, сидя за обеденным столом в кают-компании. — У них нет никакой дисциплины.

«Милый мой, — писала Джули, — у меня может быть ребенок. Извини меня. Но ведь это же не конец света: я быстренько съезжу в Лондон, где есть люди, которые в этом разбираются. Ты не должен беспокоиться. Но возвращайся поскорее. Мне очень одиноко. Я скучаю без тебя, постоянно. У нью-йоркских женщин есть все, что может привлекать, но у них нет моего сердца, которое бьется только для тебя».

Письмо было так похоже на нее, но быстрое решение и эта уверенность задели его за живое. Они много раз говорили, что они и думать не могут о браке до самого конца войны.

Теперь он со стыдом вспомнил свои слова и понял, что говорил тогда неправду.

Он телеграфировал: «Не надо ездить в Лондон», а сам сел писать ей письмо.

Локкарт писал Джули из нью-йоркского отеля, в котором жил во время своего недельного отпуска:

«Большую часть ночи я играл в покер с какими-то газетчиками. Как мне хочется после почти двухмесячного отсутствия снова оказаться с тобой! Сейчас воскресенье. Воскресный рассвет. Поют птицы… Я люблю тебя, думаю о тебе даже в этот холодный и далеко не нежный час на четырнадцатом этаже нью-йоркского отеля. Я думаю о нашей свадьбе, о ребенке… Какие у тебя сейчас глаза? Нет, час этот вовсе не холодный. Ты всегда любима, всегда желанна, Джули, ты всегда для меня была и остаешься сестрой, ребенком и любимой. Я протягиваю к тебе руки. Мы встречали с тобою мало рассветов и расстались в один из них. Мы вновь встречаем рассвет, сегодняшний рассвет, оторванные друг от друга. Но пока все те же птицы, где-то внизу просыпается город, сквозь занавес пробивается свет, я мысленно касаюсь тебя и надеюсь, что ты проснешься…»

— Стой! — приказал боцман Барнерд, — Фуражку снять! Сигнальщик Блейк, сэр!

— В чем он провинился, боцман?

— Приклеил жевательную резинку к сигнальному прожектору, сэр!

— Поставить на вид!

— Есть поставить на вид! Фуражку надеть! Кругом марш!

— Так, значит, жевательная резинка, боцман?

— Мы стоим здесь слишком долго, сэр.

Диспуты и дискуссии в кают-компании. Несогласие друг с другом по многим вопросам: как делать то или другое, как организовывать конвои, как побеждать в войне.

Споры и ссоры с рабочими на борту и с официантками на берегу, с мужчинами в барах и женщинами в постелях. Ворчание в кубриках, драки на вечеринках, озлобленность, что другие отказываются понимать вашу точку зрения; самоволки, появление на борту в пьяном виде; стычка с береговым полицейским; жалоба на то, что один из матросов чуть не изнасиловал девушку. Воспоминания об Англии, внутреннее сопротивление роскоши, безделью, комфорту среди войны.

Благодарность американцам за радушие, которое по мере того, как настроение у всех портилось, превращалось в мысль, что так и должно быть. Смех над янки, задирающими нос. Над янки, которые жалуются на карточки; над янки, которые получают медали просто за то, что прошли от пункта А до пункта Б; над янки, которые думают, что они лучше всех, и говорят об этом вслух.

Воспоминания, а иногда и упоминания о тех первых двух годах американского нейтралитета, когда Старый Свет истекал кровью и едва не был побежден немцами. Драки, ссоры, мелкие стычки, горечь и скука. Все свойственное периоду застоя и ожидания действий.

— Беда этих людей в том, — говорил Винсент, маленький скромный лейтенант, который с самого 1939 года служил на корветах, — что они не принимают войну всерьез. Даже в теперешнем, в 1944 году они до сих пор вступили в нее только одной ногой. Их карточки — смех один. Ведь у них до сих пор можно купить сколько угодно мяса, масла, бензина. Особенно если у тебя есть знакомый за прилавком или в гараже. И кроме того, здесь считают доблестью, если удается урвать больше, чем полагается. Меня больше всего поразила их система призыва в армию. На вечеринке я познакомился с человеком, который гордился тем, что женат и имеет четверых детей. Из-за этого ему дали отсрочку. Бессмыслица какая-то… Где угодно — в Англии, в Германии, в России — жена и четверо детей как раз и есть причина, чтобы идти в бой. Это значит, что у тебя есть кого защищать. Но когда я сказал об этом, было все равно, что метать бисер перед свиньями… Они не рассматривают войну как бой, который нужно выиграть: для них война является чем-то вроде колючки на хвосте, несчастного случая, мешающего «американскому образу жизни». Если ты достаточно умен, то сможешь отвертеться от войны и предоставить своему ближнему возможность воевать, перерабатывать и жертвовать своими удобствами. Нет, так не воюют… Им чертовски повезло, что мы приняли на себя первый удар.

— Ты просто ничего не понял, — сказал Рейкс. — Конечно, так не воюют, но так выигрывают войны.

— Беда в том, — говорил Скотт-Браун, — что эти люди принимают войну слишком серьезно. Они видят в ней личную трагедию: тебя призвали — это ужасно; заставляют жить в палатках — пытка; отправляют куда-то в другое место — трагедия… Их газеты теперь подняли шумиху. Подумать только — Штаты вступили в войну! Все теперь у них самое крупное или самое великое. Удачная вылазка взвода морской пехоты или катастрофа. Каждый — герой, даже если просто напялил на себя форму и задирает официантов в ближайшем кафе. Интересно, что случилось бы, если бы на Нью-Йорк совершили хоть один приличный воздушный налет? Ведь они успели использовать свои запасы храбрости, когда прощались с Джо, уезжающим в лагеря на сборы. Газетам уже теперь не хватит эпитетов… Нет, американцы вовсе не великая нация. Просто их много.