Почти двухчасовое наблюдение окончательно успокоило обоих. За все это время из крайней саманной хатенки вышла только одна женщина, видно, немолодая, с палочкой и коромыслом. А когда Маша в своем кустарном туалете, похожая не то на нищенку, не то на ряженую, готова была отправиться в путь, со двора выехала телега, запряженная красно-бурой коровой. Она двинулась прямо к полосе.

— Отставить разведку, — довольным голосом произнес Самусев. — Будем вести гражданскую дипломатию.

Женщина, погонявшая корову длинной хворостиной, время от времени нагибалась, сгребала в охапку кое-где золотившуюся на стерне солому, бросала ее в телегу. Видно, хутор отапливался, а может, и кормился остатками не очень тщательно убранного хлеба. Вблизи хутора стерня была чистой, прибранной. Здесь, ближе к полосе, еще лежали сухие валки необмолоченной пшеницы.

Женщина постепенно приближалась к опушке. Когда до нее оставалось не больше полусотни шагов, Самусев легонько тронул Машу за локоть:

— Давай!

Завидев поднявшуюся из-за кустов Иванову, казачка настороженно остановилась. Негромкий разговор, и Самусев с облегчением вздохнул — обе направлялись к опушке.

Как оказалось, немцев на хуторе не было. Заезжали, видно, разведчики, на мотоциклах и бронетранспортерах, однажды побывали и танкисты, но подолгу не задерживались.

— «Матка, яйки», «Матка, млеко». Нажрутся, наплещутся у криницы, вроде вутки, тай укатывають, слава тоби господи, — рассказывала Варя — так звали новую знакомую. — На окрестных хуторах, мабуть, много их, а мы сбич шляха. Курей-утей пострелялы. Да то перебедуется. Бабы наши як кошки хитрущие, в клунях теперь пусто, все, шо есть, позакопували. А уж для вас найдем и сальця и винця.

— Винца-то ладно. Водички бы. За весь день по кружке на брата только и пришлось.

— Так я разом, разом, — всполошилась Варя. — Тики худобу свою заворочу та сусидок покличу. Пидешь со мной? — обратилась она к Маше.

Та вопросительно глянула на Самусева. Он кивнул:

— Будешь в хуторе, попроси из одежды чего-нибудь. Себе и Зое. Костюмеры из нас липовые.

На маленьком хуторе едва ли не каждый приходился друг другу кто кумом, кто сватом. Но, наверное, дело было не в родстве. Лично мне за все те годы ни разу не довелось столкнуться с равнодушием, с безразличием, душевным нейтралитетом. Не было фронта и тыла — был сражавшийся народ, люди, отмобилизованные велением собственных сердец.

Вскоре у опушки остановилась телега, нагруженная сверх всякой меры.

Сзади возвышалась кадушка с водой, бережно обвязанная поверху чистой мешковиной. На дне телеги уложены две громадные парусиновые торбы со свежим, выпеченным на капустном листе домашним хлебом, кусками чуть присоленного в три-четыре пальца толщиной сала. Сливочное масло в здоровенной кастрюле, глиняные горшки с варениками, залитыми сметаной, пироги, яйца.

И в иные времена этот груз не мог бы не вызвать зависти у любителя вкусно покушать. Тогда же он был сокровищем. Бойцы не могли прийти в себя от удивления. Будь Маша постарше и поопытнее, то, наверно, заметила бы, с каким усилием отводят глаза от снеди трое Вариных казачат. Ей и в голову не пришла простая мысль — когда в хатах всего вдоволь, хозяева не собирают в поле колоски.

Самой желанной была вода. Пили вдоволь, взахлеб. Выпили бы, наверное, всю кадушку, если бы Самусев не опомнился, не прикрикнул, чтобы оставили на дорогу.

Потом сидели, разбившись на группы, с жадностью уничтожая домашнюю снедь, наедались впрок перед дальней дорогой. В НЗ были отложены хлеб и сало. Самусев, глянув на часы — время приближалось к одиннадцати, отозвал Зарю, велел ему повнимательнее наблюдать за юго-восточным сектором и пошел проводить Варю до опушки. Ему хотелось поподробней расспросить о дороге.

Когда Самусев вернулся, Заря четким шепотом отрапортовал:

— В двадцать три тридцать в секторе замечены две ракеты. Зеленая и красная. Интервал — секунд десять.

— Именно так, сначала зеленая?

— Так точно.

— Дистанция?

— Затрудняюсь сказать, товарищ старший лейтенант, но большая. На пределе видимости. Первую чуть не просмотрел.

— Молодец комиссар! Далеко ушел. — Самусев на мгновенье запнулся. — Ну ладно. Поднимай людей.

Ракеты, выпущенные группой комиссара, означали, что основной поток вражеских колонн держится параллельно дороге, и если отклоняется, то больше к югу. Потому Самусев повел своих людей севернее, по-флотски — на ост-норд-ост, наперерез наступавшим. Перейти линию фронта на фланге совершающих бросок гитлеровских частей было, наверное, проще.

На дневку расположились прямо в степи — от одной лесополосы изрядно оторвались, до следующей же оставалось километров десять. Отдаленный гул моторов со стороны дороги известил о приближении очередной мотоколонны. Собственно говоря, движение на дороге не прекращалось и ночью. Время от времени какой-нибудь лихач-водитель вспарывал темноту белыми мечами света резервных, не «подсиненных» фар. Однако это не мешало нам. Гитлеровцы не отклонялись от основного маршрута.

Другое дело — день. С высоты кузовов громоздких трехосных машин открывался, наверное, отличный обзор, а рисковать понапрасну Самусев не хотел. В неглубокой, полого уходящей на север ложбинке дозорные обнаружили ветхий, полуразвалившийся сарай. Родничок струил понизу ледяную, чистую, как роса, воду. Даже сейчас, осенью, поднималась вокруг сочная трава. В тени развесистых ив сохранились крепко вбитые колья не то от скамей, не то от общего бригадного стола. В прежние времена тут располагался, наверное, полевой стан.

Здесь-то и разместилась на дневку наша команда, которую со вчерашнего утра мы именовали не иначе, как «Севастопольский батальон». Четверо с автоматами ушли в дозор. Остальные, истосковавшиеся по живой, немеряной воде, едва не осушили ручей, впервые за двое суток по-настоящему умылись. Потом блаженно развалились на ворохах соломы, на старой ветоши, захрапели на разные голоса.

Единственные, кому долгожданный привал не обещал необходимого отдыха, были Маша и я. Нам предстояло идти в разведку, выяснить, что ожидает группу по ту сторону полосы, темной бахромой оторочившей по горизонту сияюще-синий купол неба.

Самусев понимал, что после двухсуточного марша еще один почти тридцатикилометровый переход будет для нас мучительно трудным. Нам предстояло днем обернуться в оба конца, а ночью вести за собой группу до следующего подходящего укрытия. Но все определял наряд, добытый на «Варином хуторе» и совершенно преобразивший Иванову и меня.

Инструкция, которой Самусев напутствовал нас, была предельно проста.

— Далеко за полосу не уходите, километров на пять-семь, не больше. Оружия не берите, не в нем ваша сила. Хорошо бы ориентиры наметить, чтобы ночью с дороги не сбиться. Встретите немцев — держитесь спокойно, а в случае чего — идете с хутора Криничного. Слышали, что на выселках близ Верховской совхоз большой разогнали, хотите там овец прикупить. Деньги — вот.

Мы двигались рубежами — от крутобокого валуна к встопорщенным кустам орешника, от брошенной, видно, еще прошлой осенью, развалившейся телеги к копешке полусгнившего сена.

Маша намечала маршрут. Я — за «слепые» месяцы в госпитале моя память необычайно обострилась, — как школьница, шевеля губами, заучивала ориентиры и дистанции. Хотя карандаш и пачка папиросной бумаги были заготовлены, делать заметок не решались. В случае обыска они выдали бы нас с головой.

Около полосы увидели следы недавней схватки. Черные проплешины минных разрывов, наспех, видно, под огнем отрытые окопчики, россыпи стреляных гильз. Вдоль опушки чернозем был взрыт танковыми гусеницами, деревья иссечены очередями. В воздухе стоял едкий запах гари. Бой, видно, шел совсем недавно — день, может быть, два назад. Поколебавшись, мы вошли в полосу, раздвигая руками влажные от росы ветви.

В косых лучах солнца, пробившегося сквозь плотные кроны, плыли зыбкие волны испарений, толстый ковер опавшей листвы, мягко пружиня, гасил звуки шагов. По-рассветному дружно, наперебой заливались птахи. Я прислушивалась — в птичьем хоре не слышалось тревожного сорочьего стрекота, полоса была безлюдна.