Шагов через тридцать, за густым и низким, словно приплюснутым, бордюром опушки перед нами опять открылась степь. Стерня до самого горизонта бугрилась неубранными копешками. Мы огляделись.

Слева, километрах в трех, полоса круто, почти под прямым углом уходила к северу. Справа, тоже не близко, неподалеку от основной дороги, у самой кромки леса что-то темнело. Впереди прямо по маршруту, примерно на такой же дистанции, круглилась небольшая рощица.

Посовещавшись, мы решили дойти до нее и потом возвращаться. Но когда прошли с полдороги, стало ясно, что мы ошиблись. Не рощица — одно-единственное дерево — высоченная, кряжистая верба-великанша раскинула над полем могучие ветви, раскинула так широко, что издали казалась группой деревьев. Не воспользоваться такой идеальной наблюдательной вышкой было попросту глупо.

Однако задача оказалась не так проста. Маша с разбегу пыталась допрыгнуть хотя бы до первого из нижних суков — ничего не получалось. Собрали и подтащили все каменюки, которые отыскали по соседству, и этого трамплина не хватило. Тогда я, взобравшись на шаткую пирамиду, опустилась на колени, лицом к бурой, щелястой коре.

— Лезь! Лезь, становись на плечи.

Маша повиновалась. Цепляясь пальцами за ствол вербы, я выпрямилась. Сразу резко застучало в висках, глаза застлали скачущие радужные кольца.

— Достаешь?

— Нет, Зоя, чуточку не хватает… — виновато отозвалась Маша.

— Становись на голову.

— Ой, что ты? Ведь рана…

— Да быстрее, черт… Упаду ведь… Ну!

Резко оттолкнувшись от живой опоры, Маша схватилась зa толстенную бугристую ветвь, зацарапала, заскребла босыми ногами по стволу, подтянулась и белкой исчезла среди листвы.

Я отошла от вербы шатаясь, легла ничком, спрятав лицо в ладони, стараясь дышать ровнее и глубже. Медленно уплывала боль, обручем стиснувшая голову. Серая пелена перед глазами светлела, начала таять.

Прошло, наверное, с полчаса, но Иванова все еще не спускалась. Присев, я внимательно просмотрела крону, но нигде не было видно серого лоскута Машиной юбки.

— Маша, ты что там? Заблудилась?

— Им бы заблудиться, фашистюгам… Прут и прут по дороге машины, восемьдесят семь штук насчитала. И все на юг. А вон и танки… Десяток… Еще десяток… Еще… Слушай. Там, у полосы, тоже ведь танк стоит. И дымок вроде от костра поднимается. Нет, здесь напрямую идти не стоит. Правей, на угол полосы держать нужно. Ну, я спускаюсь, насмотрелась.

Несколько минут спустя, когда, забирая круто на север, мы зашагали по полю, из-за здоровенной прошлогодней скирды нам навстречу выступил невысокий человек в накинутой на одно плечо лягушачьей, с разводами немецкой плащ-палатке. Из кармана грязных синих бриджей выглядывала рубчатая рукоять пистолета.

— А ну! Девчата, подождите, не спешите. Ходите сюда, будем знакомиться.

Убегать было бесполезно. На таком расстоянии и пацаненок не промахнулся бы из рогатки. Белобрысый, обросший щетиной незнакомец держался спокойно и уверенно.

— В вороньих гнездах яйца искали? Так осень, пустых скорлупок и тех не найдешь.

— Ни, дяденька, — мгновенно перейдя на местный русско-украинский диалект, ответила я. — Телка мы шукаем, рыжий и такась во лбу беленька ласочка. Третий день не ворочается, проклятущий, боюсь, не солдатики ль его в котел…

— Постой-постой… — перебил белобрысый и весь подался вперед, пристально всматриваясь мне в лицо. — Вот оно что… Быстро ты приспособилась… Петлицы твои где, сержант?

— Якись петлицы? — Я, похолодев, пыталась не сбиться с взятого тона.

— Ну, хватит дурочку валять. При каком хуторе пригрелись, защитнички?

— Та не с хутора мы, со станицы Верховской. Телок вот…

— Из госпитальной вы команды, сочинской. Обе. Тебя не помню, — грязным пальцем он ткнул в сторону Ивановой, — а эту видал. Два дня назад вас под Ейском десант разогнал пулеметами. А теперь вы вон где. Может, с частью? Тогда ведите к своим.

Мысли лихорадочно метались, обгоняли одна другую, путались. «Тоже из команды? Не было такого. Сослепу не разглядела? Но ведь и Маша его не знает. Опознал меня сразу, может, и взаправду шел с нами? Но на нем же немецкая форма! Перекинулся, пошел в полицаи? Тогда должен сразу гнать нас на пост. Хочет проследить, добраться до наших? Что делать?»

Белобрысому, видно, надоело затянувшееся молчание.

— Не хотите отвечать? И не надо. — Он вынул из-под плаща левую руку с зажатой в пальцах толстой куцей сигарой, щелкнул зажигалкой. — Гуляйте себе. — И, демонстративно отвернувшись, засвистал: «На закате ходит парень…»

Медленно, словно обреченные, поминутно оглядываясь, мы пошли. Куда — обе не знали. Идти к месту дневки — значит выдать своих. На хуторок, который остался по ту сторону полосы? Там уже могли быть немцы, да и этот белобрысый не оттуда ли появился? Стоять, пережидая? Тоже бессмысленно.

Единственное, что подсказывал не разум — инстинкт, — продолжать двигаться в прежнем направлении. Не показывать, что неожиданная встреча нарушила наши планы. Кстати, двигаясь к стыку лесополос, мы вроде бы держали курс на хутор.

— Ты хоть следи за ним, Машенька. Не упускай из виду, — прошептала я, когда мы прошли шагов пятьдесят.

— Сидит, покуривает, вроде бы и дела ему нет до нас, скотине.

— Ну, пошли, пошли. Что-нибудь да придумаем.

Трудно, ох, как трудно идти под палящим солнцем, по жесткой, колючей стерне, понимая, что любой твой шаг может оказаться последним. Шагнешь — и вдруг щелкнет за спиной пистолетный выстрел. Шагнешь — и в этот самый миг белобрысый решит, что не след ему далеко отпускать добычу, кликнет своих, схватят, поволокут…

И все-таки мы шли. Молча, прямо, одеревеневшими спинами ощущая черный зрачок пистолетного дула.

Как во сне, добрались мы до полосы, притаились в кустах. Иванова осторожно выглянула из-за ветвей.

— Вон он идет. Видишь — вот он! — Маша крепко стиснула мою руку. Но я не могла разглядеть завернутую в камуфляжный брезент фигуру.

— Куда?

— Назад. К вербе.

«Может, и вправду наш, из команды? За те несколько часов марша, после того как мы вышли из автобуса, Маша могла и не запомнить каждого. Но, с другой стороны, у него пистолет, а личное оружие могло остаться только у командира. Разве Самусев не жаловался тогда, в разговоре с начальником пересыльного пункта, что на семь десятков бойцов надо бы еще хоть одного взводного? Если это враг, то почему он нас не преследует? Если свой — как мог так спокойно, почти равнодушно примириться с тем, что мы отказываемся его признавать? Почему не требовал, не настаивал?»

Мы еще некоторое время выжидали, наблюдая за одиноким путником, пока тот не скрылся из глаз. А потом, пробравшись сквозь кустарник, выбрались в степь и что есть духу кинулись к своим. Ни я, ни Маша не подозревали, что в накинутой камуфляжной палатке к старой вербе уходил не белобрысый незнакомец, а совсем другой человек.

Когда, удостоверившись, что тот, в плащ-палатке, и не думает следить за нами, мы перебегали полосу, на опушке нас уже поджидал отлично замаскировавшийся наблюдатель.

Солнце катилось к закату, когда запыхавшиеся, измученные мы добрались, наконец, до своих. По нашему взволнованному, встревоженному виду Самусев сразу понял, что произошло что-то неожиданное.

— Подъем! В ружье! Пять минут на сборы! — скомандовал он.

Потом, отведя нас в сторону, спросил:

— В чем дело? Быстро!

Однако докладывать не пришлось. В распахнутую дверь донеслись громкие голоса, появился дозорный, без особой деликатности подгоняя дулом автомата давешнего белобрысого незнакомца. Его втолкнули в сарай. И мгновенно наступившую тишину нарушил возглас Самусева:

— Нечипор! Чертушка аэродромный!..

В следующий миг, по-медвежьи стиснув друг друга, они затоптались на месте. Радостно зашумевшие бойцы окружили их тесным кольцом, и только мы, сгоравшие от стыда за двойной провал, — не опознали своего, проморгали «хвост», — забились в угол. Смотреть в глаза друг другу не хотелось.