— Здесь, — ответил дежурный и тут же добавил: — А ты рыбки, часом, из Азова не привез?

— Нет, — ответил Романов, — какая уж рыбка…

— Эх, народ! — вздохнул дежурный. — Никто не расстарается для ближнего…

Романов шутя толкнул его локтем.

— Но ты-то уж насчет пожрать себя не обидишь.

И пошел наверх к начальнику.

Скорятин был один.

— Заходи, — сказал он, увидев Романова. — Быстро ты обернулся. Садись.

Видно было, что Скорятин ждал его и беспокоился. Даже вперед подался на стуле.

Романов рассказал об увиденном в Азове. Скорятин выслушал его молча, затем сказал:

— Вот что, Романов, помощников дать тебе не могу. Знаешь — с людьми трудно… Опытом помочь — времени нет. Сам добывай опыт. Классовая бдительность у тебя есть… Революцию ты завоевывал своим хребтом. Вижу — дело сложное, но что ж, разбирайся.

На этом разговор закончился. Начальника Дончека вызвали по телефону. Следователь поднялся. Скорятин, на мгновение опустив трубку, показал ему рукой — мол, посиди еще, но, видно, на другом конце провода сказали такое, что он только махнул: ладно, иди!

Романов вышел из кабинета.

Следователь жил в старой гостинице, когда-то по-купечески пышной, с зеркалами в золотых рамах в вестибюле, с тяжелыми бархатными портьерами, с лепными розовощекими амурами на потолках. Но купеческие времена для гостиницы прошли. За годы гражданской войны в ней побывали и дроздовцы, и деникинцы, и анархисты, и каждый оставил свой след. Пустые и оттого гулкие коридоры щерились изломанным и исковерканным паркетом, ободранные портьеры свисали с окон, зеркала жалко поблескивали осколками в разбитых рамах.

Прошагав по коридору, Романов остановился у дверей своего номера и долго рылся в карманах, отыскивая ключ. Ключ оказался за подкладкой, провалившись сквозь прореху в кармане.

Отворив дверь, Романов прошел в комнату, снял длиннополую шинель и устало бросил ее на стул. Затем сел к столу и опустил голову на сжатые кулаки. Так он отдыхал.

Когда он поднял голову, на лице его по-прежнему лежали серые бессонные тени, но глаза посветлели и не было в них прежней напряженности. Из кармана шинели он достал ломоть хлеба, налил кружку воды и вновь сел к столу. Ужин занял пять минут. Всего только пять… Потом он смел со стола крошки и подвинул к себе газетный сверток с судовым журналом, картой и письмами капитана «Атланта».

Журнал он читал долго, внимательно, страницу за страницей. Потом просмотрел список судовой команды и взялся за письма. Писем было около пятнадцати. Написаны они были одним человеком, и по почерку следователь уже знал, что это была рука капитана, Почерк был заметным — угловатым, строгим, буквы чуть валились налево.

Романову было известно, что капитан «Атланта» — немец. И, перечитывая письма, он отчетливо вспомнил строгие готические буквы вывески над магазином немца-купца, который торговал на их улице, когда Романов был еще мальчишкой.

О Ростове, старом русском городе, до революции кто-то метко сказал, что он скорее напоминает Франкфурт-на-Майне, так много жило в нем немцев.

«…Дорогой Отто!» — писал капитан «Атланта» какому-то адресату в Ейск. Дальше шли поклоны знакомым, советы, какие-то объяснения. Писал капитан длинно, нудно, скучно и о пустячных делах. Но Романов настойчиво читал письмо за письмом. Эти письма пока были единственной возможностью, чтобы составить мнение о человеке, который наверняка знал все, что случилось на «Атланте».

Волосы Романова сползали на лоб, он отбрасывал их и вновь продолжал читать, шевеля губами.

Письма были адресованы в Ейск, Екатеринодар, Бердянск, Мариуполь и даже в Москву и Харьков…

В конце каждого письма было неизменное приглашение приехать погостить, Романов сличил числа на конвертах. Оказалось, что письма написаны за одну неделю. Примерно два месяца назад. В середине июля.

«Что ж он, — подумал Романов, — за несколько дней пригласил к себе погостить почти пятнадцать человек». Такое широкое гостеприимство удивляло. Следователь просмотрел фамилии приглашенных и вновь достал из судового журнала список команды. Почти полностью команда была составлена из людей, которым капитан написал письма с добрыми домашними советами и родственными поклонами.

Романов дочитал письма, затем сложил, как прежде, журнал, карту, записки капитана, завернул их в газету и поднялся, накинув шинель.

Комната была тесной: пять шагов от окна к дверям. Узкий диван, кровать, покрытая серым солдатским одеялом. Романов прошагал по неровному паркету.

На бульваре ветер мял акации, срывал последнюю листву. Редкие фонари тускло светили синим глазом.

«Ишь ты, — глядя на свет фонарей, подумал Романов, — богатеем. Фонари зажгли».

У городского Совета едва хватило средств на эту редкую цепочку фонарей. Их зажигали поздно и рано гасили. Но все-таки их зажгли. И они светили в листве акаций.

«Сейчас бы работать и работать», — подумал Романов. Он взглянул на свои крепкие руки. Когда он только что пришел в Первую Конную, командир сказал ему: «Видишь холм? Возьмем его, и там, за холмом, — победа!»

Потом был бой. И холм взяли, А впереди был новый холм. И командир опять сказал: «Ничего. Видишь холм?.. Возьмем его, и… победа».

И опять взяли холм. А потом множество других. Командир погиб. Романов стал на его место. И теперь уже он повел людей. Желтые от конской мочи дороги, мат и крики ездовых, скрип бесчисленных телег… Все было. Серебряным горлом пела труба…

Следователь побарабанил пальцами по мокрому стеклу. Подумал: «А до того холма, за которым победа, я, пожалуй, еще не дошел. Нет, не дошел…»

Паркет проскрипел под сапогами. Пять шагов от окна к двери, пять шагов от дверей к окну. Вспомнились слова Скорятина: «Сам добывай опыт. Помочь тебе времени нет». Помощи Романов не ждал. Знал, время такое, что требует от каждого всех сил, без остатка. Побарабанил еще раз пальцами по стеклу, подумал: «Ну ладно, посмотрим…»

Осень двадцатого года в Ростове была ранней. Незаметно с севера подобрались холода, и в одну ночь пожелтели деревья, сникли луга в Задонье, дождь нахлестал лужи. Дон поднялся и, выйдя из берегов, тяжело катил мутные серые волны, жгутами свивавшиеся на быстрине. Поднявшаяся вода срывала бакены, валила поставленные по фарватеру вехи, намывала песчаные перекаты в самых неожиданных местах. За несколько дней октября было два или три случая, когда суда, сойдя с фарватера, садились на мель.

Но все-таки порт жил. Грузы шли из Керчи, из Ейска, Бердянска. Грузы скапливались на набережной горами пшеницы, подсолнуха, штабелями вяленой рыбы, И все это надо было отправлять на север срочно, до холодов, до ледостава. Москва голодала, голодал революционный Питер, голодала Центральная Россия.

Командование Донского военного округа направило в порт полк знаменитой боевой 9-й Донской дивизии. Красноармейцы грузили суда, и пароходы, тревожно перекликаясь в тумане, шли на север. Жизнь в порту не замирала ни на минуту. Суда уходили днем, вечером, ночью…

Когда Романов пришел в порт, у причала под парами стояло тяжелое судно. Следователь остановился, оглядываясь.

Красноармейцы, выстроившись в цепочку, с рук на руки передавали тяжелые мешки. Прямо на Романова из-за бухт канатов, сваленных в грязь причала, вынырнул невысокий тучный человек с какими-то бумагами в руках. Размахивая бумагами, он кричал, срываясь на визгливые нотки:

— Вы понимаете, уважаемый, судно не может идти с такой загруженностью! Фарватер непостоянен, перекаты… А перегрузка судна увеличила осадку…

Он повернулся к идущему следом здоровяку в распахнутом бушлате.

— Вы понимаете?

Здоровяк запахнул бушлат и сказал неожиданно низким голосом:

— Вот что, капитан. Я все понимаю. А понимаешь ли ты, что голодают дети? Судовой комитет постановил провести судно, и ты на дороге не маячь…

Нависая над толстяком, он загремел с высоты своего роста:

— И меня на «понял» не бери…