«Происхождение человека» было последней серьезной схваткой Дарвина с неведомым. Этой работой отмечен конец долгого и беззаветного подвижничества. Хотя до 1877 года Дарвин нигде открыто не признается, что оставил мысль создать свой Великий Труд, он после 1871 года почти о нем не упоминал и изъял многие ссылки на него из окончательной редакции «Происхождения видов». Перед друзьями он оправдывался тем, что у него якобы стала хуже работать голова и он не намерен, как некоторые ученые, делать из себя на склоне дней посмешище и убивать оставшиеся годы на выспренние и всеобъемлющие обобщения. Нет сомнений, что он действительно меньше полагался теперь на свои силы, но как-то не верится, чтобы он мог серьезно думать, будто ему грозит опасность увлечься под старость беспочвенными умопостроениями. Скорей похоже, что, завершив самую трудную часть намеченной работы, он почувствовал себя вправе зажить по-стариковски и заняться чем пожелает. А выразилось это в том, что он почти отказался от развлечений и засучив рукава принялся за тяжелую работу, но такую, какая была ему по сердцу. Пользуясь всяким удобным случаем, он оставлял свой кабинет и шел в сад, в оранжерею, стараясь как можно больше времени проводить среди цветов и фактов и как можно меньше — среди идей и слов. «Я взялся за прежнюю работу по ботанике, — радостно писал он Уоллесу, — а все теории забросил». При столь благодатном распорядке жизни, под сочувственным наблюдением сэра Эндрю Кларка, к которому он часто обращался после 1870 года, здоровье Дарвина значительно поправилось, оставалось вполне сносным, и лишь в 1882 году, за несколько месяцев до смерти, ему стало хуже.

Последнее его десятилетие можно назвать прощальным, в известном смысле даже посмертным. Все больше замыкаясь в стенах своего дома, в кругу семьи, он пересматривал старые книги, завершал старые исследования, виделся со старыми друзьями, жил среди старых воззрений и старой мебели, даже среди старых четвероногих, потому что теперь его постоянной спутницей была стареющая собачка Полли, которая по наследству перешла к нему от его дочери Генриетты.

Записи Дарвина о состоянии своего здоровья изобилуют словами «головная боль», «приступы слабости», «бессонница».

Разумеется, он должен был хоть немного писать. И, что самое скверное, сочинения, выстраданные за целую жизнь, нужно было опять в страданиях дорабатывать. В 1874 году он выпустил исправленное издание «Происхождения человека» и «Коралловых рифов», в 1875-м — «Изменений», «Лазящих растений» и «Опыления орхидей». В 1876 году он разрешил переиздать «Вулканические острова» и «Южную Америку» в виде отдельной книжки.

Покончив с исследованием человека, он радостно перенесся почти что на другой конец органического мира — возобновил изучение невзрачной травки, возлюбленной своей насекомоядной росянки, о которой он в 1862 году писал Гукеру: «Это замечательное растеньице, а точнее — необычайно смышленое животное. Я свою росянку буду отстаивать до последнего вздоха». Через десять лет он с неостывшим жаром написал Аза Грею: «Этой теме нет предела», — и азартно пустился исследовать ее лабиринты. Дарвин любил росянку отчасти по той естественной для тори причине, что давно ею занимался, отчасти же по причине, естественной для вольнодумца: за то, что она уродец, причуда эволюции, нечто особенное среди растений. Ее листья и волоски реагируют на присутствие 1/70000 грана азотистого вещества. Операция по рассечению нервной системы листа в критической точке совершенно похожа на операцию по рассечению спинного мозга у лягушки.

Итогом этих сладостных трудов явились «Насекомоядные растения», изданные в 1875 году и любовно снабженные кропотливо отобранными подробностями, измерениями, описаниями безукоризненно точных, изощренных и разнообразных экспериментов. Дарвин выстроил насекомоядные растения в эволюционный ряд по степени возрастания специализированной адаптации, однако во всем, что имеет отношение к парадоксальной истории их развития, он был так осмотрительно немногословен, что Уоллес заволновался:

«Вы ничего не говорите о происхождении этих необыкновенных приспособлений для ловли насекомых. Может быть, Вы решили, что это слишком очевидно? Я полагаю, трудности тут никакой нет, но уверен, что за этот факт сразу же ухватятся, как за случай, не выводимый из теории естественного отбора, а Ваше молчание по этому поводу будет истолковано как доказательство того, что и Вы такого же мнения!»

Исследования движений, которые совершают растения, со временем, в 1880 году, подытожила «Способность к движению у растений». В ней Дарвин совместно со своим сыном Фрэнком пытается доказать, что у всех растений по мере их роста каждая часть движется, описывая круги, и на основе этого первичного вращательного движения у них развивались все более сложные его формы, обусловленные освещением, питанием, силой тяготения. Короче говоря, подобно животным, растения движутся, чтобы жить, хотя движения их совершаются так медленно, что не заметишь простым глазом. Работа эта подчинена одной всепоглощающей идее, чего нет ни в «Насекомоядных растениях», ни в «Выражении эмоций»: идее органического единства.

Вслед за тем Дарвин возобновил исследования, начатые примерно в 1866 году, когда он обратил внимание на то, что перекрестно опыленные растения более жизнеспособны, чем самоопыленные. В книге, посвященной орхидеям, он рассмотрел механизм перекрестного опыления, ныне же, в «Действии перекрестного опыления и самоопыления у растений» (1876 г.), он рассматривает его преимущества. «Природа самым недвусмысленным образом заявляет нам, что не терпит постоянного самоопыления», — утверждает он. Отчего же? Здесь он опять столкнулся с тайнами пола и наследственности. Но, по-видимому, он уже зарекся иметь дело с тайнами. Сознавая, что половые различия есть средство разнообразного проявления наследственности, он, однако, отметил только, что перекрестное опыление способствует жизнеспособности потомства лишь в том случае, когда различия в строении родителей минимальны. А появляются эти различия, как полагал Дарвин, руководствуясь соображениями, почерпнутыми из идеи пангенезиса, потому что прародители были поставлены в несколько разные условия.

В работе «Различные формы цветов», изданной в 1877 году, пересматривается и разрабатывается далее материал статей, опубликованных в 60-х годах; здесь исследуются наиболее показательные случаи перекрестного опыления, особенно случаи с гетеростильными[180] растениями, «расшифровка» которых была одним из первейших его удовольствий.

В эти преклонные годы все более страшили его минуты, когда наступала пора приниматься за синтезирование и изложение материала. «Одолели меня мои записи», — признавался он в 1879 году, как раз перед тем, как написать «Способность к движению у растений».

«Стар я стал, такая работа мне почти непосильна». Черновики — он набрасывал их теперь с молниеносной быстротой и потом, просматривая, ломал над ними голову — исторгали из его груди полукомические, полусерьезные угрозы сойти с ума и наложить на себя руки. Окончательные варианты его тоже не очень радовали. «Обратите, пожалуйста, внимание, — писал он Аза Грею о „Перекрестном опылении“, — первые шесть глав неудобочитаемы, а последние шесть беспросветно скучны». Между тем, как ни странно, по сочинениям этих лет не видно, чтобы он стал писать менее вразумительно. Наоборот, они, пожалуй, написаны несколько проще и понятней прежних.

Работы по ботанике, распроданные в количестве от полутора до трех тысяч экземпляров каждая, конечно, не предназначались широкому читателю. Несмотря на это, публикой все они были приняты с должным благоговением, хоть и без особого интереса, а учеными — с редкой и радующей теплотой, особенно труд об опылении. Грей поставил Дарвина в ботанике наравне с Робертом Броуном, а Уоллес прямо объявил, что Дарвин произвел переворот в этой науке. Однако «Способность к движению у растений» не получила всеобщего признания: с дальних берегов Северного моря отчетливо доносились тяжеловесные ученые издевки. Может статься, дарвиновская methodologie[181] не вполне соответствовала тевтонским стандартам. Он был первый готов преклоняться перед искусством немецких экспериментаторов, но при всей своей склонности к самоуничижению решительно осуждал немецких насмешников. «Пускай себе глумятся, сколько душе угодно, — писал он Тислтону Дайеру[182], одному из наместников Гукера в Ботаническом саду Кью, — я все равно считаю <движение растений>… интереснейшим разделом естественной истории». Это не мешало ему писать с беспристрастным, но грустноватым восхищением: «Визнер[183] из Вены только что написал книжку, в которой самым любезным, но беспощадным образом разносит меня в пух и в прах за „Способность к движению у растений“».