Радек: О содержании письма Троцкого я говорил с полной точностью.

Вышинский: Какие там стояли вопросы?

Радек: Победа фашизма в Германии, усиление японской агрессии, неизбежность войны этих государств против СССР, неизбежность поражения СССР, необходимость для блока, если он придёт к власти, идти на уступки.

Вышинский: Значит, вы были заинтересованы в ускорении войны и заинтересованы в том, чтобы в этой войне СССР пришёл к поражению? Как это было сказано в письме Троцкого?

Радек: Поражение неизбежно, и оно создаёт обстановку для нашего прихода к власти, поэтому мы заинтересованы в ускорении войны. Вывод: мы заинтересованы в поражении.

Вышинский: А вы были за поражение или за победу СССР?

Радек: Все мои действия за эти годы свидетельствуют о том, что я помогал поражению.

Вышинский: Эти ваши действия были сознательными?

Радек: Я в жизни несознательных действий, кроме сна, не делал никогда.

Вышинский /К Радеку/: Вы сказали, что было и второе письмо — в декабре 1935 года. Расскажите о нём.

Радек: Если до этого времени Троцкий там, а мы здесь, в Москве, говорили об экономическом отступлении на базе Советского государства, то в этом письме намечался коренной поворот. Ибо, во-первых, Троцкий считал, что результатом поражения явится неизбежность территориальных уступок, и называл определённо Украину. Во-вторых, дело шло о разделе СССР. В-третьих, с точки зрения экономической, он предвидел следующие последствия поражения: отдача не только в концессию важных для империалистических государств объектов промышленности, но и передача, продажа в частную собственность капиталистическим элементам важных экономических объектов, которые они наметят. Троцкий предвидел облигационные займы, т. е. допущение иностранного капитала к эксплуатации тех заводов, которые формально останутся в руках советского государства.

В области аграрной политики он совершенно ясно ставил вопрос о том, что колхозы надо будет распустить, и выдвигал мысль о предоставлении тракторов и других сложных с.-х. машин единоличникам для возрождения нового кулацкого строя. Наконец, совершенно открыто ставился вопрос о необходимости возрождения частного капитала в городе. Ясно было, что речь шла о реставрации капитализма.

В области политической новой в этом письме была постановка вопроса о власти. В письме Троцкий сказал: ни о какой демократии речи быть не может.

Рабочий класс прожил 18 лет революции, и у него аппетит громадный, а этого рабочего надо будет вернуть частью на частные фабрики, частью на государственные фабрики, которые будут находиться в состоянии тяжелейшей конкуренции с иностранным капиталом. Значит — будет крутое ухудшение положения рабочего класса. В деревне возобновится борьба бедноты и середняка против кулачества. И тогда, чтобы удержаться, нужна крепкая власть, независимо оттого, какими формами это будет прикрыто.

Леон Фейхтвангер: «И мне тоже, до тех пор, пока я находился в Европе, обвинения, предъявленные на процессе Зиновьева, казались не заслуживающими доверия. Мне казалось, что истерические признания обвиняемых добываются какими-то таинственными путями. Весь процесс представлялся мне какой-то театральной инсценировкой, поставленной с необычайно жутким, предельным искусством.

Но когда я присутствовал в Москве на втором процессе, когда я услышал Пятакова, Радека и их друзей, я почувствовал, что мои сомнения растворились, как соль в воде, под влиянием непосредственных впечатлений от того, что говорили подсудимые и как они это говорили. Если всё это было вымышлено или подстроено, то я не знаю, что тогда значит правда.

После тщательной проверки оказалось, что поведение, приписываемое Троцкому обвинением, не только не невероятно, но даже является единственно возможным для него поведением, соответствующим его внутреннему состоянию.

…Троцкий бесчисленное множество раз давал волю своей безграничной ненависти и презрению к Сталину. Почему, выражая это устно и в печати, он не мог выразить этого в действии? Действительно ли это так «невероятно», чтобы он, человек, считавший себя единственно настоящим вождем революции, не нашёл все средства достаточно хорошими для свержения «ложного мессии», занявшего с помощью хитрости его место? Мне это кажется вполне вероятным.

Русским патриотом Троцкий не был никогда. «Государство Сталина» было ему глубоко антипатично. Он хотел мировой революции. Если собрать все отзывы изгнанного Троцкого о Сталине и о его государстве воедино, то получится объёмистый том, насыщенный яростью, ненавистью, иронией, презрением. Что же являлось за все эти годы изгнания и является и ныне главной целью Троцкого? Возвращение в страну любой ценой, возвращение к власти».

«Не подлежит никакому сомнению, что это чрезмерное поклонение… искренне. Люди чувствуют потребность выразить свою благодарность, своё беспредельное восхищение. Народ благодарен Сталину за хлеб, мясо, порядок, образование и за создание армии, обеспечивающей это благополучие… К тому же Сталин действительно является плотью от плоти народа». /Леон Фейхтвангер/

— Итак, да здравствует цензура! Во всяком случае нравственная, идеологическая, противостоящая царству Мамоны.

Я уже говорил о том, что, отделив церковь от государства, Иосиф взял на себя лично всю вину перед Богом за неизбежные в революционной ситуации кровь, репрессии, насилие. Грязную работу должен делать кесарь вне церковной ограды — честь и слава Иосифу, что он не стал вмешивать церковь в кровавые разборки и террор.

Цензура — благословение кесаря. Кесарь-пастырь как бы берёт на себя ответственность за растиражированное слово — самое грозное оружие, способное на самое страшное — убийство душ: «И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более того, кто может и душу и тело погубить в геенне». /Мф. 10, 28/.

Смотри, чтобы слово твоё не сгубило ничьей души!

«Веленью Божию, о муза, будь послушна…» Это осознали, наверное, к концу жизни все великие поэты «в земле российской просиявшие».

М. Лермонтов «Кинжал»: